Архимандрит Павел (Груздев) (1910–1996). Отец Павел Груздев

(10 (23) января 1910, Мологский уезд - 13 января 1996, Тутаев) - удивительный старец Русской Православной Церкви. С малых лет он жил при монастыре, в годы революционной смуты служил и трудился на благо Церкви, с 1938 года скитался по тюрьмам и ссылкам. Сохранивший детскую душу, кротость и любовь к ближним, он стал на излете земного пути особо почитаем верующими: к нему шли за духовным советом, за теплым словом ободрения.

К святым, которые на земле, и к дивным Твоим – к ним все желание мое.

(Пс. 15,3)

Архимандрит Павел (Груздев) - кем он был?

Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтенный старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть еще раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего – это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: “Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжелом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своем Любовь к Богу, Любовь к людям – то есть святость своей души”.

Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших Имя Господне.

Бог привел меня встретить в гостях у отца Аркадия их семейного духовника – отца Павла Груздева.

Когда началась Первая Мировая война, Павлику было всего четыре года. Его отца взяли в солдаты. Матери было не по силам кормить большую семью, поэтому она послала двоих детей побираться.

За руку с шестилетней сестренкой Павлик ходил из дома в дом, прося ради Христа милостыню. Так из села в село тащились босые, оборванные детишки, радуясь корочкам хлеба, моркови и огурчикам, которые подавали им бедные крестьяне. Усталые и измученные, добрели дети до монастыря, в котором жила послушницей (младший чин) их старшая сестра. Жалкий вид ребятишек тронул сердце сестры, и она оставила детей при себе. Так с раннего детства Павлик узнал жизнь людей, посвятивших себя Богу.

Мальчик усердно исполнял порученную ему работу. Зимой он приносил к печкам поленья дров, летом полол огород, выгонял в поле скотину – в общем, делал все, что было ему по силам. Он вырос, окреп и к восемнадцати годам исполнял всю тяжелую физическую работу в монастыре, так как был там единственным мужчиной.

Тут грянула революция. Как гром и буря прокатилась она по России, ломая старый уклад жизни, разрушая все кругом. Монастыри разгоняли, храмы закрывали, духовенство арестовывали. Пришлось и Павлу покинуть обитель, приютившую его с детства. Он пришел в монастырь Варлаама Хутынского, расположенный под Новгородом. Здесь его облачили в рясофор (монашеский чин) с благословения епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха. Но через четыре года, то есть в 22-м году, и этот монастырь советская власть разогнала. Павел начал работать на судостроительстве, которое называлось “Хутынь”. Павел оставался глубоко верующим, посещал храм, был там на должности псаломщика. Такие люди были неугодны советской власти, поэтому в 1938 году Павла арестовали. Но так как вины за ним не нашлось, его выпустили, а в мае 41-го года снова арестовали. Если б не тюрьма, то попал бы Павел на фронт, так как в июне уже началась Великая Отечественная война. Но Всевидящий Господь сберег жизнь раба Своего, ибо хранил его на те годы, когда снова пробудится вера на Руси, когда нужны будут народу пастыри, призывающие к покаянию.

В пересыльной тюрьме Павел терпел и голод, и грязь, а потом терпел дальнюю дорогу в Кировскую область, под город Пермь. Там был расположен лагерь для заключенных – “ВУТЛАГ”. Здесь, под Вяткой, Павлу суждено было проработать на железной дороге целых шесть лет, то есть всю войну.

Обвинительная статья у Груздева Павла была 58-я, но к ней приписывались еще три буквы – СОЭ, которые обозначали “социально опасный элемент”. Так при советской власти назывались верующие люди, которые могли примером своей честной, религиозной жизни поддержать преследуемую Церковь. За этими людьми не было вины, однако их держали в концлагерях, изолируя от них общество. В число СОЭ попал и Павел.

Начальство лагеря знало, что никакого преступления Груздев не совершил, он был покорным судьбе, смирным и трудолюбивым. Поэтому Павел был не “подконвойным”, а пользовался относительной свободой. Он мог без стражи выходить из лагеря и заниматься чем угодно. Но в его обязанности было следить за исправностью железнодорожного полотна на протяжении шести километров. Если выпадал глубокий снег, то в помощь Павлу выделяли других заключенных. Он должен был раздать им лопаты, ломы, метлы и проследить за очисткой доверенного ему участка дороги. Для этого Павел должен был прийти на “трассу” на час раньше других, получить орудия труда, отнести все на дорогу.

Осенью, в праздник Воздвиженья Креста Господня (28 сентября), неожиданно похолодало и за ночь выпал глубокий снег. Павел ночевал один в убогой каморке под лестницей. Подняв голову с подушки, набитой сеном, Павел увидел снег и поспешил на трассу, не успев съесть полученный им на сутки хлеб. Вернувшись в свою каморку, Павел не нашел спрятанный им кусок хлеба. Его украли. Жидкий суп-баланда не утолил голода. Павел почувствовал сильную слабость. Однако он взял на плечо мешок с инструментами и отправился проверять железную дорогу. Он простукивал рельсы, подвинчивал гайки, а сам пел молитвы празднику: «Спаси, Господи, люди Твоя И благослови достояние Твое…»

Его громкий голос, сначала гулко разносившийся среди бесконечного леса, скоро ослаб, а ноги стали подкашиваться от голода. Павел воззвал ко Господу, моля Его не дать ему упасть и замерзнуть. Если б не глубокий снег, то в сентябре он мог бы надеяться найти в лесу бруснику и голубику… “Господи, пошли мне хоть что-нибудь в пищу”, – просил Павел. Он сошел с насыпи и углубился в лес. Павел подошел к огромным елкам, ветки которых склонились до земли под тяжестью снежных сугробов. Но ближе к стволу снег еще не лег. Раздвигая сучья, Павел наклонился и полез в сырую полумглу. Тут он увидел пред собой огромную семью отличных белых грибов, крепких, сочных. Павел обрадовался, возблагодарил Бога и собрал в мешок эти чудные дары природы. Он тут же вернулся в свою каморку и, затопив печурку, сварил с солью посланные ему Богом грибы. “Так убедился я, что надо мною есть Божие милосердие, – рассказывал нам отец Павел. – В другой раз прошел я свой участок пути до конца, все тщательно проверил и доложил начальнику об исправности пути. День был осенний, холодный, то дождь, то снег, темнело быстро. Начальник предложил мне проехать обратно в лагерь с ним на паровозе, на что я охотно согласился. Мчится наш паровоз сквозь ночную мглу, и вдруг – толчок! Но ничего, понеслись дальше, только начальник мой рассердился:

– Разве путь в порядке, коли так скачем? Хлеба тебе убавлю! И вдруг – вторичный толчок! Начальник рассвирепел:

– В карцер посажу!!!

– Ничего не могу знать, – отвечаю, – днем все было в исправности.

А как приехали, я обратно по путям побежал: надо ж разузнать, что за толчки были, ведь поезд пойдет, храни Бог, что случится. Гляжу – на путях лошадь лежит без головы. Бог дал мне силы, еле-еле стащил я труп с рельсов в сторону, дальше пошел. Я заметил места, где толчки были. И что же: еще одна лошадь с отрезанными ногами лежит на рельсах. Вот оно что! Значит, пастух зазевался. Стащил я и эту тушу в сторону и пошел к сараю, где должен был быть пастух. Кругом – мгла ночная, ветер, дождь. И слышу я какие-то хрипы. Вхожу в сарай, а там пастух висит. Я скорее вскарабкался, перерезал своим инструментом веревку. Тело грохнулось на землю. Я давай его трясти, ворочать, по пяткам бить. Нет пульса! Но я не унимаюсь, молюсь: “Помоги, Господи, коль Ты послал меня сюда в последний его момент”. И вот из носа и ушей кровь хлынула. Я сообразил: у покойника кровь не потечет. Стал снова пульс щупать. Слышу – сердце бьется у пастуха. Ну, думаю, теперь ты жив и дышишь, лежи, отдыхай, а я пойду. Прибежал я в санчасть, доложил. Сразу дрезина с фельдшером выехала на место, куда я указал. Спасли человека. Через три недели меня на суд вызвали, как свидетеля. Пастух был вольнонаемный”.

От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух – враг народа, “контра”, нарочно погубил лошадей.

– Нет, – отвечал отец Павел, – пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.

– Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! – кричали на отца Павла. Но он стоял на своем мнении твердо.

Пастуху дали пять лет “условно”, то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.

– Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, – так окончил свой рассказ отец Павел.

Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.

“А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, – рассказывал отец Павел. – И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: “Я, – говорит, – честь свою за хлеб не продаю”. “Да я от тебя ничего не требую”, – говорю я. Но она – ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!”.

А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных “колоски”. В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как “посягнувших на колхозное добро”. Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех “провинившихся на поле” везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.

Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.

Впоследствии он рассказывал нам:

– Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали – плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.

Я спросила батюшку:

– А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:

– Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал – это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника – так целый стожок сделаю. Грызуны – зайцы, суслики – боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.

В вагоне для заключенных, называемом “душегубка”, отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.

Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда – никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:

– Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.

– Идите сами в город, там в милиции спросите, – был ответ.

Отец Павел рассказывал так: “Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. “Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы”, – возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные – куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. “Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, – думаем мы, – а пока еще все спят, Богу помолимся”. И вдруг слышим мы: “Бум, бум!” – плывут по реке звуки колокола.

– Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!

Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: “Мы с Богом, мы в церкви!”. Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов… Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было…

Потом нас проводили к властям – в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: “Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам…”. Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошел в город, где мы стали искать себе работу.

Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжелая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя – соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришел приказ всем получить участки земли и иметь свое приусадебное хозяйство, притом не менее трех гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развел. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешевке, по-своему бормотал, хаял ее: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел – бока у коровы большие, не тощая, ну и купили ее. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали – шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два теленочка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала – до отела ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать”.

В 56-м году отец Павел Груздев был реабилитирован, то есть признан ни в чем не виновным. Так прошли восемнадцать лет его жизни по тюрьмам и ссылкам. Он Господа не забывал, молился и не унывал, а помогал людям, чем мог. Старики-хозяева, у которых он жил в Казахстане, любили Павла, как сына. Когда отец Павел захотел вернуться на родину в Ярославскую область, то старики его не отпускали, об отъезде его и слышать не хотели. О своем побеге отец Павел рассказывал так: “Я отпросился у стариков-хозяев навестить родственников, которых не видел уже много лет. Я не взял с собой никаких вещей, поехал налегке, поэтому старички мне поверили. Так и остались у них все мои пожитки, потому что в Казахстан я больше не вернулся. Верна пословица: где родился – там и пригодился. Родные края, милая природа лесных массивов – все это было близко моему сердцу, и я обосновался в окрестностях Толгского монастыря”.

В 60-е годы было трудно найти человека, который знал бы хорошо церковную службу. А так как отец Павел был монахом – мог в церкви и читать, и петь, и пономарить – то без работы он на родине не остался. Местный архиерей вскоре рукоположил отца Павла в священники, дал приход. И прослужил отец Павел в Ярославской области около сорока лет! Простой, отзывчивый, благоговейный иерей – он был любим и уважаем своей паствой. Слух о нем прошел далеко, отца Павла народ стал почитать как старца святой жизни. К нему потянулись люди из многих городов, ища совета, утешения и наставления в вере.

В 80-е годы батюшка болел глазами и приезжал в Москву лечиться. Он останавливался у своих духовных детей, на квартире которых я услышала от отца Павла приведенные тут рассказы о его жизни. Да послужат они в подкрепление веры, в пример заботы Господа о русском народе. В те тяжелые годы, когда, казалось, угасла вера в Бога, охладела любовь среди людей, Господь берег в отдаленных краях, среди лишений, трудов и испытаний чистую душу раба Своего Павла. И помог Господь (еще задолго до “перестройки”) засиять душе этого простого священника ясной путеводной звездочкой для истомившегося в неверии и страданиях русского народа.

Печатается по книге Н.Н.Соколова. “Под кровом Всевышнего”. М., 2007.

Вы прочитали статью Отец Павел Груздев. Путеводная звездочка души простого священника . Читайте также.

«Не перевелась ещё традиция старчества на Руси», - сказал бы Ф.М. Достоевский об отце Павле Груздеве. Великий писатель считал, что сохранение Православия в нашей стране - заслуга монахов, старцев. Это они берегут веру в Христа и не дают исчезнуть с русской земли Православию. В 1996 году ушёл из жизни последний старец - архимандрит Павел Груздев. История жизни этого замечательного человека сохранилась в нескольких книгах с рассказами, записанными с его слов, а также с воспоминаниями его друзей. Опубликованы дневниковые записи самого архимандрита Павла Груздева. Книга называется «Зерно Господней пшеницы».

Невыдуманные истории

Много историй из своей жизни отец Павел рассказывал своим друзьям.

Батюшка обладал замечательным даром рассказчика. Его речь полна забавных старорусских словечек и выражений. Хлеб он называл «папошником», вермишель - «мармишелью», испачкали пол грязной обувью - «насляндали» и т.д. Любимым его обращением к прихожанам было «Родные мои». Этими словами он предварял каждый свой рассказ и каждую проповедь, поэтому не случайно, что одной из книг Павла Груздева дали это название. И каждому стоит изучить ее. Много информации о нём есть в сборнике «Архимандрит Павел (Груздев)», изданном в 2010 году.

Некоторые беседы батюшки были записаны на видео и смонтированы в небольшой фильм. Павел Груздев запечатлён в последние годы своей жизни. На склоне лет он уже плохо ходил и был почти слепым, однако доброта этого удивительного старца и простота его характера видны в этом фильме очень отчётливо.

Рассказы Павла Груздева о прошлом проникнуты большим юмором и красочными подробностями, а его истории охватывают всю долгую жизнь архипастыря, начиная с самого детства: родился он 23 января 1910 года в деревне Большой Борок, что располагалась в Мологском уезде Ярославской области, потом была жизнь в Рыбинске, куда семью переселили после затопления, монастырское житьё у тётки, работа в артели, заменившей монастырское подворье, затем вятские лагеря, куда он был сослан, как враг народа, далее - вольное поселение в Казахстане, на целинных землях, ну и, конечно, период священничества в Ярославской области.

Паломники

К отцу Павлу народ ехал со всей страны. У него просили совета, благословения, исцеления от болезней. Он помогал всем.

Так, одна женщина спрашивала его, делать ли операцию её новорождённой внучке, у которой врачи обнаружили порок сердца. Старец велел ей не торопиться - подождать немного и смело ехать на операцию. Когда через полгода, накануне запланированного лечения, девочку обследовали снова, то даже следов болезни у неё не обнаружили.

Батюшка был большим прозорливцем. Был случай - подошла к нему за благословением некая женщина. Она рассчитывала, что великий старец Павел Груздев не может видеть, что за мысли в голове человека, и какие чувства в его сердце. Ей нужно было благословение на выселение из квартиры одного её родственника. Батюшка даже не перекрестил её - сказал: «Уходи, откуда пришла!».

Отец Павел владел не только прекрасным старорусским языком - он отменно изъяснялся на блатном, тюремном жаргоне. Рассказывают, что в начале 90-х, когда в стране был полный раздрай - ни работы, ни еды, постоянные отключения газа и электричества, чудовищная инфляция, когда рост цен на самые необходимые продукты питания опережал рост зарплаты на несколько порядков, обратилась к нему группа молодых мужчин с просьбой помочь советом, что делать, как быть и как жить? Он очень энергично, сдабривая речь отборным матом, посоветовал им возвращаться домой, жениться, нарожать детей и просто жить, ничего не боясь.

Старец Павел Груздев мог одним лишь дружеским похлопыванием по спине навсегда избавить человека от любого недуга. Делал он это без нарочитости, как-то даже по-приятельски. Он был очень простым человеком. Всегда считал своим долгом накормить и приютить паломника или обычного странника, нуждающегося в помощи. Он любил повторять евангельские притчи и часто сопровождал их историями из реальной жизни.

История про Пришествие

Отец Павел Груздев считал, что в каждом человеке нужно стараться увидеть отражение Христа. Он рассказывал такую притчу. Жила в некоем селении женщина. Она была глубоко верующей, соблюдала все православные традиции - регулярно постилась, постоянно творила молитву и часто ходила в церковь.

Однажды приснился ей сон, в котором ей было сказано, что на следующий день по пробуждении, к ней в гости придёт Сам Господь Иисус Христос.

С раннего утра она навела в избе порядок, наготовила вкусной еды - сварила «мармишель», поджарила яичницу, испекла пирог и села у окна ждать Спасителя.

Пришёл к ней соседский мальчик и говорит:

Мамка моя заболела, упала, встать не может. Пойдём, поможешь, - а женщина ему отвечает:

Не могу, ко мне Иисус Христос обещался прийти, - ушёл мальчик ни с чем.

Снова сидит женщина у окна. Ждёт. Приходит к ней односельчанин и просит:

У меня корова рожает. Ты лучше всех в этом деле разбираешься. Пойдём, поможешь, - а женщина ему:

Не могу, ко мне Иисус Христос должен прийти, - ушёл и мужик.

Дело к вечеру, а Господь всё не появляется. Завернул в её двор странник, попросился на ночлег, но и ему она отказала:

Я хату вычистила, еды наготовила не для тебя - Христос обещался меня посетить.

День закончился, а Бог к ней так и не пришёл. Легла она спать, и приснился ей ангел. Она его спрашивает, почему Бог к ней исполнил обещания, а ангел ответил:

Так Он к тебе три раза приходил, а ты Его отвергла.

Когда же?

Когда мальчик пришёл за маму просить, когда мужик пришёл, у которого корова рожала, и когда странник попросился на ночлег.

Жизнь до ареста

Родители будущего архимандрита Павла Груздева были обычными крестьянами - до революции жили богато, имели крепкий дом, скотины полный двор, большой участок земли. С самого детства Павел постиг все сельские премудрости - умел землю обрабатывать, знал, как обращаться с домашними животными - мог у коровы роды принять, лошадей водил, ухаживал за домашней птицей, разбирался в пчеловодстве, хорошо разбирался в свойствах растений, которыми славились пойменные луга Мологи и её притоков.

Так бы и жил он, как прежде, до него, жили многие поколения его предков, но пришла революция, начались перемены, а в 20 годах построили плотину и затопили его родное село Большой Борок, как и много других окрестных поселений. Все жители переехали, кто куда. Разрушился привычный быт. Многие разорились, да так и не восстановили своё хозяйство. Маленького Павлушу отец с матерью отправили к его тётке в монастырь, где он стал работать на пасеке, а заодно следить за цыплятами и утятами. С любовью и нежностью вспоминал те годы архимандрит Павел Груздев.

Мёд

В своей книге «Родные мои» батюшка вспоминает один случай. Было ему тогда лет 10. Захотел он поесть мёда, а матушка игуменья, настоятельница монастыря, не разрешает. Взял мальчик крысу из капкана, нашёл кусок ветоши, обмакнул его в кадушку с мёдом и обмазал им пойманное животное. Взяв крысу за хвост, он принёс её игуменье, показал и сообщил, что он выловил животное в кадушке с мёдом. Матушка запричитала - продукт, ведь, теперь осквернённым считается и в пищу не пригоден. Велела она мальчику взять кадушку и вынести вон, за пределы монастыря. А он и рад - крыса-то мёд не портила. Сам наелся и сестёр монахинь угостил.

Пришло время идти к исповеди. Маленький Павлуша боится, плачет, а утаить правду не может - покаялся батюшке, пообещал, что больше так делать не будет. Священник грех ему отпустил, но спросил, всё ли они съели? Если нет, то пусть Павлуша и ему нацедит бидончик, а он за него Богу помолится. Сказано-сделано. Принёс и ему мёда.

Арест

Через несколько лет монастырь закрыли, многих монахов арестовали, а саму обитель преобразовали в трудовую артель. Павел Груздев и здесь нашёл себе дело. Он по-прежнему занимался сельхозработами, а также, вплоть до мая 1941 года, когда его арестовали, активно участвовал в общественной жизни артели.

Накануне ареста в дом к Груздевым попросился на ночлег некий молодой человек. Радушные хозяева приютили гостя, доверились ему, а он оказался сотрудником НКВД. Гость выведал нужную ему информацию, касающуюся религиозной жизни Павла, и сообщил об этом своим коллегам. Ночью к дому подъехал «чёрный ворон» и Груздева Павла увезли в тюрьму. Фамилию следователя будущий архимандрит запомнил на всю жизнь - Спасский. Он ему все зубы выбил, истязал жестоко. Да только нашему герою признаваться было не в чем, а от веры он даже под пытками отрекаться не стал.

Отправили Павла Груздева в трудовой лагерь под Вяткой, и на долгие годы стал он заключённым номер 513. Но и в тюрьме жить можно - там ведь тоже люди. Политические держались отдельно от уголовников. Их наказывали строже, но и доверяли, почему-то, больше.

Как Павел Груздев спас немца

Заключённый номер 513, Павел Груздев, был назначен путеобходчиком - он должен был следить за состоянием железной дороги, а точнее, за отрезком пути между лесоповалом и лагерем. Работу свою «святоша», как называли Груздева охранники, выполнял всегда добросовестно, за состоянием полотна следил внимательно. Благодаря этой службе он мог свободно выходить в лес за пределы зоны и собирать там грибы да ягоды. Заключённых, как известно, витаминами не жаловали, а он своим товарищам по 58 статье приносил то землянику, то малину, то ежевику. Грибы сушил, травы лекарственные заготавливал.

Вот однажды, а дело было осенью, поехал он со своим начальником, таким же заключённым, как и он сам, Григорием Васильевичем Кополом осматривать пути. На всём пути паровоза по полотну туман стелется - ничего не видно, но Павел спокоен - накануне всё проверил. Дорога в порядке. Вдруг машина дёрнулась - видимо, что-то под колесо попало. Через несколько метров снова то же самое. Начальник кричит: «Ты меня обманул! Рельсы не закреплены! Больше здесь работать не будешь! На две недели пайку хлеба сокращу!». А пайка - это 800 граммов. Штрафники получали по 300.

Как только вернулись в лагерь, Павел Груздев назад побежал - посмотреть, что там с рельсами? Он ведь проверял - всё было в норме. На улице холод жуткий - середина осени, дождь как из ведра льёт, да и стемнело уже, а железнодорожное полотно - почти 8 км. Где-то на середине пути, в канаве, где паровоз первый раз дёрнулся, он увидел лошадь. Она в тумане зашла на пути, легла спать - паровоз её и сбил. В другом месте то же самое. Заключённый номер 513 лошадей в кювет стащил. Пока возился, услышал звуки, доносившиеся из шпалорезки, что стояла неподалёку. Он вошёл туда и увидел, что парень, который должен был этих лошадей пасти, повесился. Что делать? Как его снять? Ножа и близко нет - если у заключённого найдут, то расстреляют без суда и следствия. Зубами развязать тоже нет возможности - следователь Спасский все выбил. Стал Павел Груздев молиться - и Скоропослушницу призывал, и Михаила Клопского, и угодника Божия Варлаама, и Иоанна Златоустого, кого он только ни вспомнил. Наконец, верёвка поддалась, развязал он беднягу, а парень уже и не дышит. Он ему искусственное дыхание, массаж сердца, снова молитвы возносить принялся. Наконец послышалось биение сердца.

Побежал Груздев назад, в лагерь, в санчасть. На улице холод и дождь, а на Павле одежда вся сухая - такой жар от тела шёл. Прибежал. Дрезину вызвал, врача отыскал и назад, к парню. Слава Богу, всё обошлось. Потом суд назначили - судить того паренька-пастуха. Война, мол, а он, немец-фашист, диверсию устроил. Заключённый 513, Груздев Павел, выступил в качестве свидетеля. Он судьям так сказал: «Парень, мол, не со зла это сделал - просто недоглядел, уснул. Он не хотел нарочно вредить. У него и жена есть, и дети. Он потому и в петлю полез, что устыдился своего проступка и испугался. Никакая это с его стороны не диверсия». Поверили.

Потом немец за добро Павлу добром отплатил - долгое время, пока они в одном бараке жили, от своей пайки хлеба кусок отламывал и Павлу на нары клал.

Лагерная Литургия

Вместе с Павлом Груздевым срок отбывали священники. Как он говорил, целая епархия набралась - два епископа, монахи, игуменьи монастырей, священники и огромное количество простых верующих. Большой их мечтой было поучаствовать в Божественной Литургии, но на зоне это невозможно. И всё же друзья Павла придумали, как это осуществить. Жена начальника пропусков, Анатолия Комкова, Лёля, была глубоко верующей женщиной. Она-то и упросила мужа позволить заключённым выйти в лес и провести службу. Ответственным за возвращение всех обратно в зону назначили Павла Груздева.

С самого утра женщины торопили Павла. Все боялись, что разрешение отменят, и ничего у них не получится. Однако, в положенное время, большая группа зеков выступила в лес. По дороге насобирали ягод, потом отжали из них сок, а из консервной банки сделали чашу для причастия. Алтарём послужил пень срубленного дерева. Молитвы все помнили наизусть. Служили от души. «Слёз было столько, сколько за всю жизнь не видел», - вспоминал впоследствии Павел.

Вернулись в лагерь все. Никто не убежал, хотя возможность такая была. Никто не хотел подвести Павла.

Через некоторое время, когда заключённых стали по этапу переводить в другой лагерь, начался дождь, и на глазах у всех молния ударила в тот пень. Он сгорел, дабы не осквернили впоследствии освящённое место.

Казахстан

Перевели Павла в Северный Казахстан - отбывать оставшийся срок наказания, а заодно, осваивать целинные земли. Участки давали большие - по три гектара. Хочешь, не хочешь, а брать обязан. И обрабатывать. Дело трудное, но Павел к сельскому труду привычен. Арбузы, дыни, овощи разные, злаки выросли у него на славу, вскоре даже корову завели. Она в тот же год двух телят родила. Благополучие, достаток и сытость пришли в жизнь Павла Груздева - излишки на базар возили, продавали. На вырученные деньги обновы покупали, дома строили. Жизнь потекла своим чередом.

А в 1953 году вышла амнистия. Из дома Груздеву сообщили, что отец с матерью его ждут, скучают. Поскольку без специального вызова бывшим заключённым свободно разъезжать по стране нельзя, сестра Павла, которая жила вместе с родителями в Тутаеве, прислала ему телеграмму, что, мол, мать его, будучи семи десятков лет, родила двойню и находится при смерти. Это было неправдой, но оказалось веской причиной, чтобы разрешить Павлу выезд.

Новая жизнь

Вернулся Груздев в родные места. После долгих мытарств с документами и реабилитацией остался он в Тутаеве. Стал священником, настоятелем храма в селе Верхне-Никульском. Постепенно слава о нём, как о прозорливце и лекаре от Бога, разошлась по всей Ярославской области, а после, и по стране. Народ длинной вереницей потянулся к нему на исповедь, отстоять службу и послушать проповедь.

Уже при жизни шла о нём молва, как о святом праведнике. Такой случай рассказали ленинградцы, которые перед каждым походом приезжали к нему за благословением. Они заметили, что без напутствия архимандрита рыбалка удачной не бывает. Взяли как-то рыбаки вместе с собой, за компанию, товарища, - популярного журналиста. Тот посмотрел всё, послушал, а вернувшись домой, в Ленинград, опубликовал в своей газете пасквильную статью «Житие отца Павла». Взяли её рыбаки и приехали к архимандриту показать. Тот прочитал и велел газету в прорубь выбросить.

Тот журналист к нему больше не приезжал - рыбачил в других местах, но недолго…, до зимы. Отправился он однажды на реку, на подлёдный лов. Сделал лунку, а лёд вокруг потрескался. Он в образовавшуюся полынью провалился. Так и погиб.

Отец Павел любил употреблять в речи фразеологизмы, говорил зычно, на старорусский манер. Советы архимандрита Павла Груздева были очень простыми. Он учил своих прихожан не гордиться и не возвышаться над другими людьми: «Если в человеке простоты нет, значит, он глуп и боится это показать, а может быть скрывает какой-то грех». Это же относилось и к обидчивым - умные, по его словам, никогда не обижаются.

Самого отца Павла сравнивали неслучайно с юродивыми. Одевался он бедно, жил скудно, а с важными и чиновными господами держал себя дурачком - так легче не поддаться на их провокации. Они к нему нередко с проверками приезжали. А он наденет на себя рваную рубаху, закатает одну штанину до колена и давай выгребную яму в сортире чистить. Те постоят-постоят, и уедут ни с чем: разве можно беседовать с человеком, который весь фекалиями перемазан?

В ленинградской столовой

В своих рассказах отец Павел не боялся выглядеть смешным и нелепым. Так, любил он повеселить товарищей историей о том, как пообедал в одной ленинградской столовой. В этом городе он гостил часто - там у него было много друзей и знакомых.

Приехал он как-то раз в Ленинград, в гости к владыке Никодиму. Тот спешил по делам, и предложил отцу Павлу, пока сам в отлучке, сходить в какую-нибудь столовую и там пообедать. Дал батюшке 25 рублей и уехал.

Отправился старик искать столовую. В одни его не пускали, потому что он был в валенках, в другие, потому что галстук не соответствовал требованиям. В конце концов, нашёл батюшка столовую, где кормили комплексными обедами. Заплатил он деньги, взял поднос с едой, сел за стол, поставил чемодан под стул и приготовился обедать, а ложку прихватить забыл. Делать нечего - вернулся в буфет, где столовые приборы выдавали. Взял ложку, а заодно и стопочку выпил. Подошёл к своему столу и видит, что там уже какой-то мужчина сидит и его суп ест. Что делать? Придвинул к себе батюшка второе, котлету пополам разломил, картофельное пюре разделил. Стакан компота на два разлил, и стал свою половину есть. А мужчина всё это время молча на него смотрел. Закончив трапезу, незнакомец поднялся и ушёл. Отец Павел тоже пообедал и собрался уходить. Хвать, а чемодана-то и нет. Украли?! Огляделся он по сторонам, к кому обратиться, и под соседним столом увидел свою поклажу. Понял старый священник, что чужой обед съел. Испугался он, стыдно стало - схватил свои пожитки, и бежать - через дорогу, в валенках, в длинной рясе, с чемоданом в руке и прямо на красный сигнал светофора.

Конец жизни и память

К концу своих дней Павел Груздев, последний старец святой жизни, совсем ослеп. Денег у него отродясь не водилось, а тут даже на лекарства не хватало. «На всё воля Божья», - без обиды и уныния повторял он. Не жаловался. Умер в больнице 13 января 1996 года.

Похоронили батюшку в Тутаеве, ныне Романов-Борисоглебск Ярославской области. Как и предсказывал отец Павел: «Родился пригодился, а умру - от вас не уйду», - больше 10 лет лежит священник в ограде местного кладбища, а тропинка к могиле Павла Груздева так и не заросла травой - круглый год идут к нему паломники и несут цветы.

Беседа 2
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Мы продолжаем наш разговор о жизненном пути и служении одного из выдающихся пастырей Русской Православной Церкви ХХ века архимандрита Павла (Груздева). У микрофона я, протоиерей Георгий Митрофанов, и вместе со мной в студии моя супруга Марина Александровна. В связи с тем, что в жизни нашей семьи архимандрит Павел (Груздев) сыграл очень большую роль, мы решились рассказать о нем, о его жизненном пути, о нашем небольшом опыта общения с ним.
В прошлой программе мы попытались представить рассказ о том, как проходил первый этап жизни архимандрита Павла (Груздева), когда он, пройдя через все те испытания, через которые проходила наша страна, наша Церковь в страшные 1920-40-е и 1950-е годы, принял священный сан в 1958 году. С этого времени мечтавший когда-то с детских лет о монастырской жизни, но так и не вкусивший ее рясофорный инок Павел (Груздев) становится священником, которому и предстояло в дальнейшем войти, не побоюсь этих пафосных слов, хотя всякий пафос был чужд самому архимандриту Павлу (Груздеву), войти в историю Русской Православной Церкви ХХ века.
Итак, какого же рода приходское служение осуществлял отец Павел по принятии им священного сана в 1958 году?
Марина Александровна Митрофанова:
«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел (Груздев)» – записал батюшка в своем дневнике в знаменательный день, в Крестопоклонное воскресенье, 16 марта 1958 года, когда его рукоположили во иереи. Вскоре отца Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он приехал туда за два дня до Пасхи 1958 года и потом вспоминал: «Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет. «Ой, кого это нам прислали!» – чуть ли не запричитали сразу. Заходит отец Павел в Воскресенский храм, а грязища везде, немыто. Он и говорит: «Бабы, когда Пасха?» «Ну и поп! Не знает, когда Пасха будет!» – стали бабы возмущаться. А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил – что ж вы, бабы, в храме не убрали, ведь Пасха через два дня!
В 1946 году произошло радостное событие в жизни Церкви – была возобновлена монашеская жизнь в Троице-Сергиевой лавре. И когда отец Павел вернулся из лагерей, для него известие об открытии лавры стало невероятным событием. И отец ему говорил: «Павел, вроде лавру открыли. На деньжонок, съезди, побывай в лавре». Отец Павел рассказывает: «Я и поехал. Приезжаю, смотрю – всенощная идет, и вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать Шестопсалмие. Ну, думаю, робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать – почувствую, железо или не железо? А тот говорит: «Поаккуратнее, не толкайтесь». И стал дальше читать».
Монахом этим был отец Алексей (Казаков), один из первых насельников лавры после ее открытия, а потом его перевели в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с отцом Павлом, которое переросло в крепкую дружбу. В 1986 году незадолго до смерти отец Алексей писал отцу Павлу: «Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец архимандрит Павел, благослови! Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи и паки спаси Господи. Живу по милости Божией. Избенка покрыта и одежонка пошита. В лавре я не был давно и прямо скажу – охоты нет. Все новые люди и порядки, и все натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу. Молись обо мне. Целую братски. Недостойный архимандрит Алексий».
Отец Павел часто говорил о том, что он последний, что не только ему пришлось поминать всех усопших друзей и близких своих, но и быть свидетелем целого века, который ушел. И он действительно постепенно оставался почти единственным носителем старого православного духа. И вот когда он служил в храме села Борзово, он старался сделать жизнь в этом храме такой, которая была ему родной, которая ему представлялась единственно естественной. Но вскоре после своего возвращения из паломнической поездки в Псково-Печерский монастырь он услышал нерадостную весть о том, что Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию. И ему было очень жалко расставаться с этим храмом, потому что в нем он надеялся обрести постоянное место, будучи всю жизнь гонимым и не по своей воле переселяемым в разные концы нашей родины. Неслучайно тогда он очень часто вспоминал знаменитую песню «Ветка», которую очень любил петь сам и которую знают все, кто к нему ездил и многие в Ярославской епархии: «Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь? Берегись, несчастная, в море попадешь. Там тебе не справиться с сильною волной, Как сиротке бедному с злобою людской…» И так далее. И жалко было отцу Павлу расставаться с прихожанами, которые его успели полюбить. Он даже хотел увезти, как потом сам он признавался, древнюю икону Богородицы, а вместе нее вставить в киот копию, написанную братом Алексием, талантливым художником. Но он не поддался на это искушение: «Не буду первым храм разорять». И оставил все, как есть, на волю Божию.
«15/28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово», – сделана запись в батюшкиных тетрадках. А 7/20 марта 1960 года начал службу в Свято-Троицком храме села Верхне-Никульское. Отцу Павлу после закрытия храма в Борзове было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился, а в Воскресенском он старосте не понравился: «Маленький, плюгавенький, нам такого не надо» – сказала старостиха, – «нам попа надо представительного, видного, ражого» (то есть красивого). А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была. Она ему открыла храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» отслужил молебен. «Так пел, так пел», – вспоминали прихожане, – «что староста сказала: приезжайте, мы Вас возьмем». Тогда от старосты во многом зависела регистрация священника на приходе у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает указ: «Моим определением от 7 марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзово Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской епархии».
И вот с этого дня начинается тридцатидвухгодичное служение отца Павла в Троицком храме села Верхне-Никульское.
Прот. Георгий Митрофанов:
Хочется отметить еще одну выразительную историческую деталь. Действительно, 1960 год был временем, когда храмы в нашей стране интенсивно закрывались. Но тем не менее случилось так, конечно же, по милости Божией, что именно в этом году, потеряв один храм, к которому уже так прикипела его душа, архимандрит Павел (Груздев) оказывается на том самом приходе, который, собственно, и станет местом всего его дальнейшего служения и который многих православных христиан – и тех, кто был обращен в православную веру в 1960-80-е годы и даже в начале 90-х годов, и станет местом подлинного паломничества.
Но тогда это был один из отдаленных храмов, который вряд ли мог бы привлечь внимание даже жителей близлежащих сел. Это был, действительно, храм, в котором для архимандрита Павла (Груздева) начинался самый главный этап его жизненного пути, этап служения приходского священника.
М.А. Митрофанова:
«12 ноября нового стиля в понедельник в Ярославле, в Феодоровском кафедральном соборе от руки Его Высокопреосвященнейшего Никодима, архиепископа Ярославского и Ростовского принял пострижение в мантию иеромонах Павел (Груздев)». Так записано в дневниках отца Павла поздней осенью 1962 года. При пострижении отца Павла владыка Никодим оставил ему его имя, то есть практически сохранил весь его жизненный путь и духовную биографию. Это тоже было волей Божией, как бы знаменующей, что Павел Груздев всегда шел иноческим путем и менять в его судьбе ничего не надо. Только Ангелом-хранителем отца Павла теперь стал святитель Павел, Патриарх Константинопольский, исповедник, и новый день именин иеромонаха Павла совпал с днем празднования преподобного Варлаама Хутынского, чудотворца, которому Павел Груздев столько лет служил. В день своего пострижения в мантию новоначальный инок пишет в дневнике стихи:

Отец Павел, 12 ноября 1962 года
Тобой дано святое слово,
Произнесен святой обет.
Под знамя стал ты Иеговы,
Клялся забыть людей и свет.
Ты изрекал: Отдам всю волю,
Покой свой в жертву принесу,
Восприиму в свою я долю
Труды и пост, души красу.
Предстану Господу в молитве,
Не уставая день и ночь,
Пребуду в непрестанной битве
С страстями, отгоняя их прочь.
И вот придет Жених желанный,
Предстанет Друг и воззовет.
Имей ответ на зов нежданный –
И Он в чертог тебя введет.
Будь истинным иноком, и Господь не оставит тебя.
Это изречение совпадает в тетрадях отца Павла с другими: «Живи проще, и сам Отец не оставит тебя».
Весь жизненный путь отца Павла и был таким очень простым, но его простота была очень сложной для очень многих людей, в том числе и тех, кто жил в селе Верхне-Никульском. Поэтому в храме, особенно поначалу, людей было не так много. Это потом, когда отец Павел стал известен, и к нему приезжали ярославские, тверские, московские и питерские батюшки, он стал так популярен, что даже автобусная остановка от Шестихино, где все выходили, называлась не «Верхне-Никульское», а «Отец Павел» в просторечьи.
Но это все было потом, а пока начиналось все с того, что отец Павел должен был жить в каменной холодной сторожке. Когда он пришел туда, он увидел, что все, что могло быть разрушено в этой сторожке, было разрушено. И даже вызывала сомнения надежность потолка. Поэтому в первую ночь своего пребывания в Верхне-Никульском он пододвинул стол к окну и лег головой на подоконник, а туловище на столе, думая что если потолок обрушится, то его хотя бы не убьет, не раздавит голову. Начиналось все его служение с самых простых вещей – то есть с работ по обустройству не только своей бытовой жизни, но в первую очередь с обустройства храма, потому что воды Рыбинского водохранилища очень сильно подняли грунтовые воды, и в храме очень много было разрушений, несмотря на то, что он был открыт. Храм был бедный, поэтому у него не было возможностей заниматься тем, что мы сейчас называем реставрацией и восстановлением. И поэтому отец Павел занимался самыми простыми вещами: он приводил в порядок в храме то, что он в силах был сам сделать, и при этом постепенно, как это всегда происходит, незаметно, если священник служит очень истово и добросовестно, то в храм всегда начинают притекать люди. А отец Павел был знаменит тем, что служил он истово, очень долго поминал усопших, потому что усопших у него на памяти было очень много, и всех он считал своим долгом помянуть. И постепенно храм в Верхне-Никульском становился прибежищем для очень многих людей, которые искали спасения или просто утешения, понимания и любви, которой так не хватало в окружающей жизни.
А затем его путь кажется очень простым, потому что когда перебираешь даты, здесь только идут его награды: 1963 год – награжден наперсным крестом, 1966 год – награжден саном игумена, 1971 год – награжден палицей, 1976 год – крестом с украшениями. Это все внешние приметы жизни отца Павла, которая была очень простой и продолжалась в этом самом храме в Верхне-Никульском. Продолжалась она до тех пор, пока к концу жизни отец Павел практически не ослеп – тут сказались допросы этого самого следователя Спасского, который во время допросов направлял ему в глаза очень сильную электрическую лампу, и зрение отца Павла сдавало давно, но уже где-то с 1991 года он практически ничего не видел. И в конце июня 1992 года он был перевезен в Тутаев, где жил в сторожке при Воскресенском храме. Несмотря на то, что он был окружен людьми, которые его любили, понимали, за ним ухаживали, все равно, я думаю, жизнь в церковной сторожке была в достаточной степени тяжела. Там, например, не было даже умывальника, воды и прочее. Такие условия провинциальной жизни довольно тяжелые, хотя несмотря на все это, он иногда приходил в Воскресенский храм к отцу Николаю Лихоманову и всегда просил его смиренно, можно ли ему послужить. На что отец Николай, теперь архимандрит Вениамин, очень смущался, изумлялся, почему у него отец Павел просит благословения, потому что он всегда рад его видеть за службой. И в Тутаев ведь добраться легче, чем до Верхне-Никульского, и туда людей стало приезжать еще больше. Но 13 января 1996 года на 86-м году жизни в больнице после тяжелых своих болезней, причастившись Святых Христовых Таин, архимандрит Павел умер. Похоронен он на Леонтьевском кладбище города Тутаева.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мы много говорили о том, что, действительно, пройдя такой тяжелый жизненный путь, пронеся сквозь все эти испытания свою еще в детстве обретенную веру, веру, которая, конечно же, во всех этих испытаниях, надо полагать, крепла, привела его в конце концов именно к пастырскому служению на приходе, которое продолжалось чуть меньше сорока лет, архимандрит Павел (Груздев) действительно оказался пастырем, имя которого стало широко известно.
Чем же объяснить то обстоятельство, что этот провинциальный священник, не имевший никакого богословского образования, значительную часть жизни переживавший тяжелые испытания, все-таки на фоне других священнослужителей выделялся своим духовным и человеческим своеобразием? И в чем заключалось это своеобразие архимандрита Павла? Ведь в кругу его духовных чад были очень разные люди: от маститых московских протоиереев и академиков до простых крестьянок, немудрящих прихожанок его же собственного храма. С чем можно было бы связать особенности его служения, в чем заключались эти особенности его духовного облика, который привлекал к нему столь разных многочисленных духовных чад? Действительно, очень многие люди, даже лишь изредка, периодически приезжавшие к нему, становились его духовными чадами, и во многом их жизненный путь определялся его советами, его благословениями.
М.А. Митрофанова:
Для себя я бы определила это так: отец Павел был самым свободным человеком в мире, которого я могла бы себе представить. Но он был свободен не той свободой, которой мы сегодня видим – свободу неоновых джунглей, – он был свободен как свободны люди, которые познали истину. Так были свободны первые христиане. Но эта его свобода еще каким-то удивительным образом сочеталась с какой-то трогательной, умилительной, простонародной традиционностью. И вот это сочетание вещей совершенно, на первый взгляд, трудно сочетаемых выделяло, например, для меня его духовный облик.
Например, совершенно замечательные проповеди отца Павла, очень простые. Он выходил на клирос и говорил – поскольку прихожане-то были в основном старухи: «Дорогие мои старухи!» И тут же обращался к своей келейнице: «Верно, Марья?» Та из угла кивает: «Верно, батюшка, верно». И вот эта простота обращения делала людей сразу открытыми и доверчивыми. Но при этом эта его простота всегда поражала.
Вот он сам о себе рассказывает: «Родные мои, не особо давно позвали меня в Борок…» А Борок – это было место недалеко от Верхне-Никульского, где существовал научно-исследовательский институт охраны внутренних вод СССР, и там жили и работали ученые, которые отца Павла, надо сказать, очень любили и почитали, и там он был частым гостем. И вот он вспоминает: «Не особо давно позвали меня в Борок. «Отец Павел, приди, мамку причасти!» Пришел. Интеллигентный дом, что ты, пироги – вакса: ешь и пачкайся. Живут – страсть! Палку не докинешь. Богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. А этот мужчина говорит: «Отец Павел, знаешь что? Ты к нам никогда так не зайдешь. И вот я, пользуясь случаем, пригласил тебя к мамке, так ты погляди, как мы живем». Как распахнул дверь-то, а на столе-то, робята! Нажарено, напекено. «Отец Павел, на любое место!» Я говорю: «Парень, ведь пост!» А он и головушку повесил, говорит: «Недостоин, недостоин посещения твоего». А жена-то все вздыхает. Я думаю: «Господи, а пост будет!» «Парень, режь пирога, давай рыбы, давай стопку!» Господи, робята, напился, наелся на две недели, и домой пришел с радостью – и парню благотворил. Дай ему, Господи, доброго здоровья! А пост-то! Поститеся да молитеся, когда люди не видят. Верно? Верно. Вот так-то». Такая была у него проповедь, например.
И еще у него была замечательная проповедь, он часто любил ее повторять: 1947 год, Тутаев. Очередь за хлебом. Очередь большая, и видно, что хлеба на всех не хватит. Выходит из магазина продавщица и говорит о том, что человек пятьдесят пусть стоят, а остальные могут уходить, потому что хлеба им не хватит. И где-то примерно в сотне стоит женщина, у которой трое детей, мал-мала меньше. И она понимает, что хлеба ей уже не хватит, но сразу уйти у нее сил нет. Это понятное чувство. А дети, конечно, спрашивают у нее, получат ли они хлебца. И вот выходит из толпы один мужчина, который стоял в этой счастливой части очереди из первых пятидесяти человек, и говорит ей: «Вставайте на мое место». И женщина сначала пугается, отнекивается, но потом встает на его место и спрашивает у него: «А как же Вы?» А он говорит: «Да как-нибудь», машет рукой и уходит. И вот отец Павел, когда приводил этот рассказ, увиденный им в жизни послевоенного Тутаева, он всегда говорил об одном, что вот этот человек спасется, потому что он живет в соответствии с тем, что заповедал нам Господь. И отец Павел для себя на всю жизнь верно запомнил слова одного архимандрита Иннокентия. Этот архимандрит Иннокентий был в Свято-Ростовском монастыре и жил он в первой половине XIX века. Не знаю, откуда знает его отец Павел, но он очень часто вспоминал его слова: «Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю». И вот эта заповедь, которую отец Павел себе где-то в сердце сложил и всегда ее исполнял. И для него человек, который мог вот так передать в голодный год свою очередь за хлебом человеку, который более нуждался, чем он, для него было ясно, что этот человек достоин спасения и будет спасен.
И все его проповеди носили очень простой характер. Он был прекрасный рассказчик, и у него был совершенно замечательный, выразительный язык. Когда он произносил свои проповеди, иногда можно было очень много смеяться, и даже непонятно, как среди таких рассказов, каких-то повестушек, небольших притчей можно было увидеть сразу что-то, что мы называем «духовным». Вот, например, такая проповедь: «Развелось попов как клопов, и все кусаются. Одного корысть заела, у другого жена как сатана, а мы, что же, Господи, веруем, помоги нашему неверию!» Вот такая проповедь. И в этом для меня, например, совершенно очевидно соединение удивительной свободы, которой невозможно подражать, ее невозможно имитировать, потому что так можно только жить. Наверное, это у него был дар Божий вот этой свободы, которая позволила ему пройти без оглядок, без отвлечений на что бы то ни было таким ясным, прямым путем с трехлетнего возраста в Мологском монастыре до самого своего земного конца. Вот таким очень ясным, светлым, простым и свободным – и одновременно человеком, который умудрялся людей, которые с ним пересекались и сталкивались, радовать этой самой настоящей пасхальной радостью. Потому что несмотря на свой сложный жизненный путь, он был человек очень радостный. Когда говоришь о людях, далеких, святых, великих, это звучит очень обыденно и привычно. А вот когда ты видишь реального человека, знаешь его реальные жизненные сложности и при этом видишь, что он очень светлый и радостный, это всегда производит очень сильное впечатление.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мне бы хотелось обратить внимание на одну черту, которая пока еще, как мне кажется, не очень явно проступила в сегодняшней программе об отце Павле (Груздеве). Я имею в виду черту определенного рода юродства. Действительно, мы в истории Церкви знаем примеры того, как юродствовавшие во Христе подвижники действительно проявляли тем самым свою какую-то очень широкую, безграничную свободу. Если говорить об элементах юродства, которые были в служении, в пастырской деятельности, вообще во всем образе жизни отца Павла, что можно было бы упомянуть?
М.А. Митрофанова:
В служении отца Павла юродства не было. Он был очень последовательный, грамотный, опытный священник, и в самой службе никакого юродства не было. Все остальное – я никогда бы не назвала это словом «юродство». Я бы назвала это чистым, открытым сердцем. Мы читаем заповеди блаженства в Евангелии: «блаженны чистые сердцем» и довольно плохо представляем себе, что это такое. Умом вроде бы что-то понимаем, а сердцем не представляем. Только глядя на таких людей, как отец Павел, можно понять, что такое чистый сердцем человек.
Он не был юродивым. Я думаю, он был очень смелым. Поскольку он стоял на самой низшей ступени – ниже, чем в деревне, ему оказаться уже было негде, это определяло еще и внешнюю его свободу поведения. К тому же он был удивительно любящий человек. И поэтому его наставления всегда носили характер особый. Например, одна из его любимых присказок: «Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы». Если об этом как следует подумать, то очень много можно чего надумать. А у него все было очень простое по одной простой причине: он не был юродивым, но он видел духовную реальность так же четко, как и физическую. С годами, потому что с возрастом человек как-то меняется, он видел это все отчетливее и отчетливее. И для меня эти черты юродства – если говорить о том, что кого-то пугает его язык, с одной стороны, простонародный, а, с другой стороны, он допускал то, что мы называем «непечатные выражения», но это никогда не обращалось в бытовой речи. Он мог что-то сказать, рассказывая очередные байки, притчи, он очень любил детские сказки. Я думаю, что он сам не понимал, что иногда у него грубоватая лексика проскальзывала. А проскальзывала эта лексика по одной простой причине: во-первых, он был человек самый простой, родившийся в определенной среде, прошедший лагеря – и это естественно определяло эту лексику. Но при этом здесь есть, как я думаю, очень важное нам указание на то, чтобы мы никогда не старались сделать из него того, кем он никогда не был и не хотел быть. Он был настоящий, живой, духовный человек, и если мы сейчас будем видеть во всех его разговорах, проповедях, воспоминаниях, которые о нем сохранились, чудачества и юродства, мы таким образом исказим не только его духовный облик, мы исказим тот путь, которым он шел к Богу, и нас при этом старался вести. Поэтому, если говорить обо мне, я категорически не согласна с тем, что он был юродивый. Я никогда не думала, если речь идет о ненормативной лексике, что это кого-то смущает, меня это никогда не смущало. И теперь я понимаю, что это для того, чтобы его нельзя было «произвести» ни в какие «почетные» и «непочетные» «великие духовные люди». Я теперь понимаю, что это от Бога нам дано было такое указание, чтобы мы не смели к нему подступать со стремлением сразу его наградить какими-то регалиями, поместить в красный угол и таким образом исказить все то, что он нес в жизни.
Потому что, когда он говорил, что он – последний, он имел в виду самые простые вещи. Действительно, он оставался одним из последних священников, которые помнили ту хорошую, русскую старую жизнь, когда, как он сам говорил, «еще русские люди были». А старцем он себя называл не в том смысле, какой мы вкладываем в слово «старец» и каким стали его называть его многочисленные гости, а в слово «старец» он вкладывал очень простой смысл: он просто старый, старик. И в этом было столько духа, столько свободы, столько Бога, а не в том, что можно попытаться представить все как юродство, а юродство – это необходимый признак некоей духовной субстанции, которая нам позволит в этом человеке что-то провидеть. Это все не про отца Павла. Он был совершенно живой человек в том высоком смысле слова «живой», какой только можно вложить в это слово, когда говоришь о христианине.
Прот. Георгий Митрофанов:
Я все-таки осмелюсь настаивать на элементах юродства в его служении. Именно потому, что под служением, конечно, не подразумеваю совершение богослужений, а имею в виду именно его пастырскую деятельность, общение с людьми. Его юродство, конечно, было обусловлено, с одной стороны, его очень типичным, я бы сказал, настоящим великоросским характером. В его юродстве проявлялась его самоирония. Он своим юродством сбивал тот самый пафос, которым, конечно, преисполнялись многие, приходившие к нему, как к «святому старцу», как к «прозорливцу» и «целителю». Ведь немало было и таких людей. И, конечно, своим «нестандартным» поведением, подчас даже с ненормативной лексикой, он всячески сбивал этот самый ложный пафос.
С другой стороны, его юродство заключалось в том, что прожив, действительно, вместе с гонимой Церковью очень трудную жизнь, пережив по сути дела с поколениями гонимых русских христиан все их испытания, он действительно отдавал себе отчет в том, какую же страшную трагедию пережила Церковь, пережил русский православный народ в ХХ веке. Пережив такую трагедию и осознав переживание этой трагедии, очень сложно было всерьез и прямолинейно, пафосно говорить о каких-то важных духовных истинах, о которых он, конечно же, как священник, думал постоянно и которые пытался донести до окружающих его людей. И здесь его так называемое «юродство», которому многие умилялись, не понимая его подлинной природы, было по существу вызовом тем, во многом подчерпнутым из, так сказать, «репринтных» православных изданий (хотя тогда еще этих «репринтов» не было, по крайней мере, в таком количестве, как сейчас) представлениям, которые искажали и искажают до сих пор у многих образ подлинного пастыря – даже тогда, когда они с ним встречаются.
И вот здесь мне бы хотелось рассказать об опыте моей встречи с отцом Павлом, которая действительно была очень важна в моей жизни и которая, на мой взгляд, очень выразительно явила его мне, а через меня – и тем моим близким, которые после этой встречи оказались обращены к архимандриту Павлу.
В 1983 году произошла моя встреча с отцом Павлом, на его приходе в Ярославской епархии. Я практически ничего о нем не знал до этой встречи и вообще в те годы, как, впрочем, и в последующие не отличался тягой к посещению каких-то старцев. И тем не менее, отдавая себе отчет в том, что в своей церковной жизни, которую мне нужно было тогда совмещать с жизнью своей профессиональной, общественной, семейной, я чувствовал необходимость получить конкретный совет по очень конкретному поводу. Случилось так, что в 1983 году, когда я женился, когда у меня родился сын, а я работал младшим научным сотрудником в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки, мне надо было писать кандидатскую диссертацию как молодому историку, занимающемуся научной деятельностью. Все мое естество тянулось уже не один год в Духовную семинарию, и я сам уже тогда размышлял о будущем священническом служении, но те несколько священников, с которыми я советовался тогда, в наших ленинградских храмах, по поводу своего дальнейшего пути, убеждали меня в том, что мне нужно продолжать занятия моей диссертацией, продолжать занятия научной работой, что внутренне мне тогда казалось уже совершенно чуждым. Тем более, что в те времена тема моей диссертации была идеологически достаточно сложной «Экономические взгляды кадетов в период Третьей и Четвертой Государственной Думы». При написании такой диссертации, действительно, нельзя было не покривить душой против своих взглядов, против своих убеждений, что для меня как для христианина казалось уже неприемлемым. Более того, мой научный руководитель постоянно настаивал на том, чтобы я вступил в Коммунистическую партию, что для историков в те годы было очень важным подспорьем. Казалось бы, очевидная вещь: нужно оставить то, что тебе внутренне чуждо, не идти не на какие компромиссы. Но, к сожалению, ни один из священников, с которыми я беседовал тогда, не сказал мне почему-то этого прямо. Внутренне я очень тяготился своим двойственным положением, мне хотелось услышать из уст священника слово, которое бы укрепило и поддержало меня.
Конечно, отдавая дань привычным представлениям о том, что за таким благословением по поводу какого-то важного эпизода собственного бытия нужно идти к священнику, «к старцу», я стал размышлять о том, а к кому же мне отправиться? И услышал от крестной своего сына, дочки священника Тверской епархии, об отце Павле, о котором до этого не знал ничего. Я отправился к нему, причем ехал я на поезде из Ленинграда до Весьегонска, ехал с очень показательным набором книг: у меня были сочинения Симеона Нового Богослова и толстый том новелл американского писателя Уильяма Фолкнера. И вот, вооружившись таким двумя книгами, я отправился в дальний путь к архимандриту Павлу, совершенно не представляя, кого я встречу на этом приходе.
Я доехал до Весьегонска, добрался до одного из сельских приходов в Тверской, тогда еще Калининской, епархии, где получил такое рекомендательное письмо, записку даже, я бы сказал, для архимандрита Павла от одной из церковных женщин, пачку гречневой крупы, которую должен был передать отцу Павлу. И затем уже перебрался на автобусе в Брейтовский район Ярославской области из Весьегонского района Тверской области, а потом добрался, уже даже автостопом, что было для меня совершенно непривычно, до села Верхне-Никульское, в котором служил отец Павел.
Конечно, для меня это была совершенно непривычная, нестандартная ситуация, и когда я шел уже к храму, я ожидал увидеть у храма такого патриархального, сошедшего со страниц ведомой мне тогда уже агиографической литературы старца. И я, действительно, увидел немолодого человека, старика, одетого в какое-то странное пальто, хотя была летняя жара, причем пальто женское; в каких-то странных галошах. Он шел по полю, и только указания людей на то, что это отец Павел, подвигнули меня к нему подойти. Конечно, это было поразительное разочарование. Я не знал, как реагировать на того человека, которого увидел. А самое главное, я не знал, как донести до него мои проблемы. Все, что меня мучило тогда в нашем городе, моя диссертация, моя работа в Отделе рукописей, казалось явлением из совершенно другого мира. И что я мог узнать здесь, вот от этого, живущего какой-то совершенно другой жизнью, старика?
Но тем не менее я оказался у цели своей, для меня в достаточной степени трудной психологически и нравственно поездки, и нужно было идти до конца. Я подошел к отцу Павлу, с трудом взял благословение – никак даже руки не складывались под благословение этого странного, не похожего совершенно на священника человека. И я услышал от него очень странные слова: «А что ты здесь ходишь-то? Смотри, заберут в колхоз на работу». Мне трудно было себе представить, что меня могут забрать на работу в колхоз, но уже в этой фразе я ощутил еще большую несоизмеримость того, с чем я приехал, и этого человека. А потом, взяв пакет гречневой крупы, он сказал: «Иди в храм, я сейчас приду».
И я вошел в храм, ожидая его появления, теперь уже не зная, как я буду с ним говорить и о чем я буду с ним говорить. Мне просто захотелось уйти. И вдруг я увидел его преобразившимся. Он вошел в подряснике, уже явно представ перед мной в виде настоящего священника, настоящего старца. И, комкая руки, волнуясь, я пытался донести до него свои проблемы. Не могу сейчас дословно воспроизвести наш разговор, но основные его реплики были характерны. Когда я стал рассказывать ему о своей диссертации, я понял, что нужно просто говорить то, что у тебя на душе, не пытаясь как-то адаптировать для такого странного сельского священника. Он внимательно слушал, и как только я упомянул о своей диссертации, он сказал: «Пиши диссертацию, конечно, христианин может писать диссертацию. Ко мне вот приезжают академики (он назвал фамилию академика), приезжают ученые – они все диссертации пишут. Пиши». Я был несколько разочарован, в глубине души мне хотелось услышать другое. Тогда я стал говорить о том, что работа над диссертацией предполагает в дальнейшем писание других произведений, в которых я буду неискренен. «Неважно», – сказал отец Павел, – «христианином нужно оставаться. Можно и неискренним быть». Я ничего не понимал и тогда прибегнул к последнему аргументу: «Мне придется тогда вступить в Коммунистическую партию, если я буду заниматься как историк научной работой. Это требование научных учреждений, в которых я буду работать». «Можно и в Коммунистическую партию. Христианин может все, если он настоящий христианин. Пойдем», – сказал он мне, подвел меня к фреске, на которой Спаситель беседует с Никодимом и сказал: «Вот тайный ученик Христа. Таких тайных учеников Христа во все времена было много. Чем только они не занимались. И в партии могли быть. Но при этом оставались христианами. А Господь всех их, конечно же, спас. Так что можешь диссертацию писать, можешь в партию вступать – если будешь оставаться христианином». И вот в этот самый момент, когда я почувствовал себя совершенно раздавленным от того, что в нем столь неожиданно проступила вот эта его свобода, он мне сказал свое выразительное «но»: «Но подумай – если все это тебе действительно нужно». Вот, собственно, одна была сказана фраза: нужно ли тебе все это? Христианин, если он чувствует необходимость, может многое. Может делать очень многое, может быть, самые неожиданные действия осуществлять – если ему это духовно нужно. И он мне даже не задал вопрос, а просто поставил это условие. И я вдруг почувствовал, что мне, конечно же, ничего этого не нужно. Возникла пауза, после которой он сказал: «Ну что, все, возвращайся к семье, а то смотри, в колхоз тебя заберут работать». Что означала эта фраза, я до сих пор понять не могу, но для меня было очевидно одно: он открыл мне великую тайну духовной жизни, которая основана на духовной свободе. А значит – и ответственности за все свои поступки. Я нисколько не сомневаюсь, что когда к этому прошедшему сталинские лагеря и ссылки, искалеченному в них во многом физически, но духовно несгибаемому пастырю приходили люди, шедшие на компромиссы в советской действительности, он находил для них слова и понимания, и сочувствия, и сопереживания, сам будучи совершенно на них не похожим. И в этом заключалась его глубокая внутренняя свобода.
Я вышел тогда на дорогу из этого храма, остановил машину, чтобы автостопом добраться до райцентра Брейтово. И вот ощущение поразительной внутренней свободы, которая в стенах этого храма открылась для меня. Свободы от всякой непоследовательности, от всякого лукавства, двоемыслия, двоедушия. Это было самое главное переживание. Да, еще только через два года я поступил в Духовную семинарию, отрабатывая свой диплом после окончания университета. Но уже тогда для меня стало ясно, что путь мой, конечно же, лежит в направлении служения Церкви и именно в качестве священнослужителя.
Собственно, мое личное общение с отцом Павлом ограничилось именно этой встречей, и эта встреча предопределила всю мою последующую жизнь, предопределила во многом жизнь моей семьи, в которую отец Павел тогда вошел, произнеся по сути дела всего лишь несколько фраз для этого мятущегося, прекрасно понимающего, в чем истина, но не находящего в себе сил этой истине следовать, молодого ленинградского интеллигента. И, конечно, этот урок духовной свободы, духовной ответственности во многом определял мои собственные решения впоследствии.
У меня не было в дальнейшем какого-то регулярного общения с архимандритом Павлом (Груздевым). Более того, для меня стало приятной неожиданностью то, что сейчас о нем стали появляться книги. Но память о нем, столь не похожем на многих известных мне священнослужителей и пастырей, пастыре, который воплощал в себе идеал простого русского человека, прошедшего сквозь страшный ХХ век с высоким, возвышающим его душу во всех страшных ситуациях чувством близости ко Христу – этот образ, конечно же, запечатлелся для меня как образ пастыря и христианина, каковой и являет в этом мире присутствие Церкви.
Прошли годы, и для меня стало ведомо значение в нашей церковной жизни и митрополита Агафангела, и архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Сейчас я, действительно, только сейчас я в полной мере могу представить, в каких тяжелых условиях, в общении с какими выдающимися людьми происходило формирование великой, духоносной личности архимандрита Павла, из простого крестьянского мальчика ставшего настоящим православным пастырем. Но главное значение его, мне кажется, заключается именно в том, что в нем воплотилось то лучшее, что было в нашем простом русском народе – в том народе, который уже давно перестал быть похожим на самого себя. Это поразительное стремление в своей жизни, какой бы тяжелой она ни была, быть возвышенней, духовней, открывать непосредственно, по-детски просто и одновременно по-взрослому мудро свое сердце для Христа. Жить со Христом, во Христе и Христом, переживая самые тяжелые жизненные испытания. Действительно, архимандрит Павел в своей жизни не был обременен ничем – ни образованием, ни профессией, ни семьей, ни богатством. У него не было ничего, кроме Христа, Который не оставлял его нигде. Я даже вспоминаю, что во время нашего разговора, когда он упомянул о своем пребывании в лагере, тем самым как бы обозначив свою позицию в отношении того мира, в котором мы все жили, он мне сказал: «Как же я в лагере спасался? Да, хорошо знал, какие травы от чего помогают. Сам лечился, других лечил». Помню, меня это тоже разочаровало – я ведь ждал рассказа о том, как он, так сказать, духовно наставлял своих солагерников. Но и здесь прозвучали простые слова, за которыми стояло опять-таки его служение ближним в качестве вот такого знахаря народной медицины, помогающего людям в условиях, когда никакой медицинской помощи не было.
Живой, добрый крестьянин, возвысившийся до подлинных высот православного пастырства. Примечательно то, что на протяжении многих лет он был связан узами, не побоюсь этого слова, духовной дружбы с таким нашим иерархом, как митрополит Никодим. И мне очень понятны взаимоотношения этих совершенно не похожих друг на друга людей. Неся на себе тяжелейшее бремя церковной политики в условиях, когда любая политика была грязным делом, митрополит Никодим не раз поступал так, как бы ему не хотелось, не раз переступал через самого себя. И тем отраднее было видеть ему изредка приезжавшего к нему архимандрита Павла (Груздева), не только напоминавшего ему о его родной ярославской земле, с которой были связаны у митрополита Никодима многие светлые воспоминания – там начинал он свое пастырское служение, – но и являвшего ему образ того подлинного христианина, который не имея ничего, кроме Христа в сердце, прошел свою жизнь последовательно, честно, не сгибаясь. Вот, может быть, для того, чтобы таким христианам жилось в этом мире немножко легче, и шел митрополит Никодим на те многочисленные политические компромиссы, которых требовали от него обстоятельства. И наверняка общение с архимандритом Павлом было нужно ему для того, чтобы не потерять ощущение подлинного христианства, которое так легко было утерять в коридорах высокой церковной политики. Конечно, казалось бы, так связанный с историей нашего ХХ века и так свободный от исторических издержек ХХ века архимандрит Павел проявлял себя, конечно же, как прежде всего пастырь. И я думаю, что очень многие люди, нерегулярно даже, а изредка посещавшие его, получили от него то, что, может быть, важнее всех старческих благословений и прозрений, – ощущение той подлинной жизни во Христе, которую, увы, очень часто трудно встретить даже в нашей церковной жизни.
Думаю, что наш рассказ об архимандрите Павле (Груздеве) не может, естественно, претендовать на то, чтобы исчерпывающе показать его жизненный путь, его духовный облик. Но, слава Богу, в настоящее время выходят книги, не все они одинакового уровня, одинакового качества. В некоторых книгах уже намечается стремление создать такой вот сусальный образ классического «старца последних времен». И воспоминания людей, встречавшихся с ним, подчас, оказываются весьма различными в своем качестве, в своей способности воспринять этого поразительного пастыря. Но то, что память о нем живет в Церкви, то, что в Церкви продолжают оставаться люди, которым архимандрит Павел оказал свою духовную, пастырскую, да просто человеческую помощь, является очень важным элементом нашей церковной жизни, в которой, может быть, уже и нет больше старцев, но в которой все-таки еще встречаются такие подлинные пастыри, каким был архимандрит Павел (Груздев), имя которого, конечно же, стоит в одном ряду с наиболее выдающимися пастырями Русской Православной Церкви ХХ века.
Благодарю Вас, Марина Александровна, за участие в нашей программе. Надеюсь, что нам удалось нашим радиослушателям указать на того пастыря, воспоминания о котором, рассказы о котором, сейчас уже выходящие в различных книжных изданиях, могут помочь выбрать верные духовные ориентиры в нашей очень непростой современной церковной жизни.
До свидания!
М.А. Митрофанова:
До свидания!

13 января 1996 года отошел ко Господу старец архимандрит Павел Груздев...

Родился Павел Александрович в 1910 году в деревне Большой Борок Мологского уезда в крестьянской семье.
Отца забрали на войну, семья стала бедствовать и в 1916 году Павел ушёл к тёткам монахине Евстолии и инокиням Елене и Ольге в мологский Афанасьевский женский монастырь; сначала пас цыплят, затем коров и лошадей, пел на клиросе. Носить подрясник восьмилетнего послушника благословил живший некоторое время в монастыре Патриарх Московский Тихон. В 1928 году признан негодным к службе в армии из-за «слабого умственного развития ». Недолгое время был судебным заседателем (из воспоминаний старца) :

"Как-то раз приходят, говорят нам:

- Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели.

От монастыря, значит.

- Хорошо, - соглашаемся мы. - А кого выбирать в заседатели?
- А кого хотите, того и выбирайте.

Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?

Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: “Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места ”. Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой… Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:

- Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!
- Так ведь не бес, - ответил я ей.

Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю… Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что - украл он что-то, муки ли пуд или еще что? “Нет, - говорю, - слушай-ка, ты, парень - судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные! ”

Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало…

Пишут отношение в монастырь: “Больше дураков в заседатели не присылайте”. Меня, значит ", - уточнил батюшка и засмеялся.

13 мая 1941 года Павел Груздев вместе с иеромонахом Николаем и ещё 11 людьми был арестован по делу архиепископа Ярославского Варлаама (Ряшенцева). Арестованных содержали в тюрьмах Ярославля. Долгое время Павел Груздев находился в одиночной камере в полной изоляции, затем в одноместную камеру из-за нехватки мест поместили 15 человек.

(заключенный Павел Груздев, фотография из дела)

Заключённым не хватало воздуха, поэтому они, чтобы подышать, по очереди припадали к дверной щели у пола.
На допросах Павла подвергли пыткам: избивали, выбили почти все зубы, ломали кости и слепили глаза, он начал терять зрение.
Из воспоминаний старца:

"Во время допросов следователь кричал: «Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо её запомнишь - Спасский моя фамилия, следователь Спасский! » Отец Павел об этом рассказывал: «Прозорливый был, зараза, страха, правда не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил »."

Пасторское служение свое он начал после реабилитации в 1958 году и продолжал до самой своей кончины в 1996 году. 9 марта 1958 года в кафедральном Феодоровском соборе в Ярославле был рукоположён епископом Угличским Исаией во диакона, а 16 марта - во пресвитера. В августе 1961 года архиепископом Ярославским и Ростовским Никодимом пострижен в монашество.

Служил настоятелем церкви села Борзово Рыбинского района. С 1960 года настоятель Троицкой церкви села Верхне-Никульского Некоузского района (ранее Мологского уезда). Получил известность далеко за пределами села и даже области. Самые разные люди ехали к нему за благодатным утешением и решением жизненных вопросов. Учил христианской любви просто: притчами, жизненными рассказами, некоторые из которых были записаны и позднее изданы. Отец Павел был образцом христианского нестяжания: несмотря на широкую известность он очень просто питался и одевался, за всю свою жизнь не накопил никаких материальных ценностей.

В 1961 году был награждён епископом фиолетовой скуфьей, в 1963 - патриархом наперсным крестом, в 1971 - палицей, в 1976 - крестом с украшениями. С 1962 года иеромонах, с 1966 - игумен, с 1983 - архимандрит.

Отец Павел обладал даром лечить болезни, особенно кожные. Умел он и исцелять людей от такого страшного недуга, как уныние. По свидетельству протоиерея Сергия (Цветкова), даже когда отец Павел лежал слепой, с трубкой в боку, он до последнего вздоха продолжал шутить и не терял своей веселости. И исцелял людей от уныния только одним своим присутствием.
Вот как пишет об этом даре сам о. Сергий:

Впрочем, исцелял он не только от уныния. Помню, мама моя после соборования упала с крылечка и сломала себе какую-то кость в плече. Перелом был очень болезненный, причем боль не отступала ни на минуту. И врачи толком помочь не могли. И мы с мамой поехали к отцу Павлу. А он постучал по ее плечу кулаком - и все… И боль прошла. Я не скажу, что сразу кость срослась или еще что-то. Нет, заживление шло своим чередом. Но боль отступила, ушла, - а для нее тогда именно боль была самой большой тяжестью. И таких случаев было немало...

У батюшки был дар исцелять любые кожные болезни. Иногда он при мне делал лечебную мазь. Надевал епитрахиль и смешивал компоненты. Я наблюдал. Раз он мне сказал: «Вот ты знаешь состав, но у тебя ничего не получится, слово нужно знать ». По свидетельству врачей из Борка отец Павел вылечивал своей мазью любые кожные заболевания, даже те, от которых врачи отказывались. Еще старец говорил, что этот дар один человек получил от Божией Матери и передал ему. Хотя я думаю, что, возможно, он и был тем человеком. Любовь отца Павла к Царице Небесной была безгранична.

Отец Павел часто записывал свои воспоминания. Вот некоторые из них, которые вошли в книгу "Родные мои ":
Самый счастливый день (из воспоминаний старца) :

Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался: "Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их "бендеровками " называли. Среди них одна красавица - коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет... "Как же горько ей, - думаю, - девочке этой, что так убивается она, так плачет ".

Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. "А отчего девушка-то так ревит? " Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: "Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела - день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня - и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели ".

А у меня в бараке была заначка - не заначка, а паек на сегодняшний день - буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: "Ни, не треба! Я честь свою за хлиб не продаю! " И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется.

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

- Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
- Когда, Господи?
- Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало".

Батюшка и на меткое слово был горазд. Раз в Борках (это поселок ученых в Ярославской обл.) отец Павел сидел за столом с академиками-физиками,среди которых были и его духовные дети. Был там какой-то солидный ученый, который почти ничего не ел, и по поводу каждого блюда говорил: это мне нельзя, у меня печень больная... от этого изжога... это слишком острое... и т.п. Отец Павел слушал, слушал и прокомментировал: ГНИЛАЯ ЖОПА И С ПРЯНИКОВ ДРИЩЕТ!

И снова из воспоминаний протоиерея Сергия :

Господь продлил ему дни. Батюшка говорил: «Тех, которые меня били, которые зубы мне выбили, их, бедных; через год потом расстреляли, а мне вот Господь столько лет жизни дал ».

Иногда я спрашивал у него: «Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает… Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг? » На эти вопросы он мне всегда отвечал: «А я ни при чем, это лагеря! » Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: «Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто! »

Я думаю, что он имел в виду страстную природу всякого человека, особенно молодого. Действительно, именно страдания выковали из него такого удивительного подвижника, старца. Он о своем добром говорить не любил, но иногда само проскальзывало. Однажды мы шли с ним, прогуливаясь около храма. Он показал мне живописное уединенное место: «Вот здесь, бывало, я прочитывал Псалтирь от корки до корки »...

Отец Павел часто рассказывал анекдот про больного, которому делали операцию под наркозом. Он очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция? » Тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр ». Этот анекдот имеет свою предысторию. А дело было так.
По рассказу отца Павла, когда ему делали тяжелую операцию по удалению желчного пузыря, он вдруг очнулся в другом мире. Там он встретил знакомого архимандрита Серафима (настоятель Варлаамо-Хутынского Спасо-Преображенского монастыря в Новгороде) и с ним увидел множество незнакомых людей. Отец Павел спросил у архимандрита, что это за люди. Тот ответил: «Это те, за которых ты всегда молишься со словами: помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Все они пришли помочь тебе ». Видимо, благодаря их молитвам батюшка тогда выжил и еще много послужил людям.

В конце восьмидесятых годов отец Павел стал быстро терять зрение и почти ослеп. Служить один, без помощников он уже не мог и в 1992 году был вынужден уйти за штат по состоянию здоровья. Он поселился в Тутаеве, при Воскресенском соборе, продолжая служить и проповедовать, принимать народ, несмотря на тяжелую болезнь и плохое зрение. Священники и миряне находили у него ответы на жизненные вопросы и получали утешение.
Зрение духовное не оставляло старца. Его простая, детски чистая вера, дерзновенная, постоянная молитва доходила к Богу и приносила благодатное утешение, ощущение близкого присутствия Божия и исцеление тем, о ком он просил. Многочисленны свидетельства его прозорливости. Эти благодатные дары отец Павел скрывал под покровом юродства.

Похороны состоялись 15 января, в день памяти преподобного Серафима Саровского, которого он особенно почитал, живя по его заповеди: "Стяжи Дух мирный - и около тебя спасутся тысячи ".
Отпевание и погребение совершил архиепископ Ярославский и Ростовский Михей в сослужении 38 священников и семи диаконов, при большом стечении народа из Москвы, Петербурга, Ярославля и других мест.

Похоронен архимандрит Павел, как он и завещал на Леонтьевском кладбище в левобережной части города Романова-Борисоглебска.

(могила архимандрита Павла Груздева на Леонтьевском кладбище в Тутаеве, служит братия Сретенского монастыря во главе с о. Тихоном Шевкуновым (ныне епископ Егорьевский Тихон))

Вот такой это был замечательный батюшка! И хоть он и не прославлен в лике святых (на сегодняшний день), но верится, что молится о. Павел пред Престолом Божьим за всех нас,грешных.

Помолись, батюшка, и о стране нашей Российской, о властех и воинстве ея, о нас, о наших сродниках и близких, о ненавидящих нас и творящих нам напасти. Помолись, отец Павел, что б Господь простил нам наши бесчисленные прегрешения и помиловал нас всех!

С любовью,
рб Дмитрий

- 5 -

Глава I

«Таинство странное вижу и преславное…»

А у нас тут старец жил, - полушёпотом сказала мне служащая храма.

Мы стоим в сводчатых сумерках Воскресенского собора перед чудотворной иконой «Всемилостивого Спаса». Лик Спасителя дышит из-под слоя почерневшей олифы - тёплые потоки воздуха исходят от огромной иконы, колеблется пламя свечей. Когда батюшка Павел ещё служил в некоузской глубинке, взялся однажды владыка Никодим хлопотать за него перед местным уполномоченным по делам религий, чтобы перевели о. Павла Груздева в тутаевский Воскресенский собор, поближе к людям и к родным местам.

Ты что? - схватился за голову уполномоченный. - Груздева? В Собор? Там Спаситель чудотворный, да Груздев - чудотворец, они обое-то дров наломают! Пускай Груздев живёт у себя в Никульском.

Вот так и живу, - вздыхал о. Павел, вспоминая о хлопотах владыки Никодима. - Так и живу, так и юродствую. А уж теперь и конец приближается.

Отец Павел даже выбрал место для себя на кладбище у церкви Св. Троицы в Верхне-Никульском - рядом с могилами монахини Манефы из Мологского монастыря и бабы Ени (Евгении), жившей у него в доме как «блаженная Енюшка». Но Господь судил иначе: последние три с половиной года (с 29 июня 1992-го) «Груздев-чудотворец» жил в непосредственной близости к «Всемилостивому Спасу» - в маленьком одноэтажном домике при Воскресенском соборе. И чудотворный Спаситель взирал на гроб с телом почившего старца - похороны

- 6 -

пришлись как раз на празднование Серафима Саровского, которого очень почитал о. Павел - 15 января 1996 года.

Виделись мы в последний раз на Рождество, - вспоминает батюшкин духовный сын. - Так тяжело ему было... «Плохо тебе?» «Да, плохо, уже ни до чего..». А на кануне такую песню пел, нигде и никогда я её не слышал - такая она трогательная и слова, что вот, мол, на стало время, и я умираю. Как лебединая песня...

А я вижу, что батюшка начинает угасать, - рас сказывает другое духовное чадо. - Но думала, подлечат его в больнице. А он свою кончину предсказал - не мне, нет, мне нельзя было, у меня, когда батюшка умер, ноги отнялись, свет померк... Прихожу к нему в больницу, села, а он: «Дай-ка руку». Я говорю: «Батюшка, у меня руки с улицы ледяные». «Что уж я тебе, руку не нагрею!» Это уже было последнее... А руки у батюшки - как два пуховичка, настолько они мягкие, не объяснишь. Они не маленькие были, они маленькие сделались, когда потом открыли его в храме, пошли мы прощаться, а ручка у него длинная и маленькая, как у святых.

А перед тем как увезли о. Павла в больницу, батюшке одному он сказал: «Приедете вы в субботу-то (13 января), а я где буду?»

Незадолго до смерти - лежал уже отец Павел - спрашивает он священника из Норского:

«А сколько мне годов-то с 10-го?» «Я думаю: он же с 11-го года рождения, а не с 10-го, - вспоминает этот батюшка. - Посчитал, говорю: 85. Он рассердился, крикнул: «Уходи!» И у порога вдогонку велит: «На похороны приходи!»

«Будете поминать меня тринадцатого», - сказал отец Павел ещё в Берхне-Никульском своей духовной дочери из Москвы.

- 7 -

«Положил мне руки на плечи, слегка придавил: «Молись за меня!» - говорит. И я поняла, что это уже последнее, прощается он со мной... Было это за три месяца до его смерти», - рассказывает старая батюшкина знакомая, она была близка к одному известному владыке, и о. Павел шутливо называл её «Ваша честь».

«Последний месяц было тяжело батюшке, гостей почти не принимал, - вспоминает настоятель Воскресенского собора. - Придём к нему - батюшка встанет, ужинает, беседует с нами. Всё лагерь вспоминал - что-нибудь запоёт, что-нибудь расскажет... Держался. Я приходил к нему накануне Рождества - поздравить. Батюшка был бодр, весел, пропел кондак:

Дева днесь Пресущественнаго раждает,

и земля вертеп Неприступному приносит.

Ангелы с пастырьми славословят,

волсви же со звездою путешествуют:

Нас бо ради родися Отроча младо,

превечный Бог.

Я зашёл ещё в праздник. На второй день стало хуже ему, увезли в больницу…»

Лечащий врач всё удивлялся: «Сам я в Бога не верю, а как от отца Павла из палаты выйду, так своих варикозных ног не чувствую, такая лёгкость». А когда уже потерявшего сознание отца Павла поместили в реанимацию, то сутки выдались такие, что ни вызовов никуда не было, ни поступления больных. И молоденькие медсестры заходили в палату к отцу Павлу, чтобы, по их словам, «подышать свежим воздухом». Лежал 86-летний старец, а свежесть от него исходила необыкновенная. 12 января утром из больницы позвонили в Воскресенский собор, сказали, что батюшка плох... После службы настоятель собора о. Николай со вторым священником о. Сергием поехали в боль-

- 8 -

ницу - было 10.30 час. Батюшка тяжело дышал, иногда дыхание пропадало на какое-то время, отказали почки. Батюшку причастили - после причастия он успокоился - чуть позже пособоровали. Второй раз причастили о. Павла в час ночи 13-го января. А когда причастили его второй раз - батюшка был без сознания, но принял всё и проглотил - началось в палате такое благоухание, что даже кто и не верил в Бога, понимали, какое необыкновенное таинство совершается у них на глазах.

Наутро - было десять минут одиннадцатого, суббота 13 января - из больницы позвонили в храм и сказали, что батюшка умер...

«А похороны были - никогда такого в Тутаеве не видели». Храм полон народу. Отпевали батюшку тридцать восемь священников и семь диаконов во главе с владыкой Михеем. Простой свежеструганный гроб, а в нем лежит батюшка, накрытый траурным покровом - и тело, и лицо - только руки в белых священнических поручах открыты и сложены на груди. Сколько работы они переделали на своём веку - самой простой и грубой, сколько благословений раздали, и вот оно, последнее целование. .. А от гроба такая свежесть исходит, «как в сосновом лесу». Кто-то сдерживает слезы, кто-то плачет открыто. Батюшку выносят из храма - впереди, утопая по колено в рыхлом снегу, иерей несёт большой деревянный крест.

Как надо мною совершили

обряд крещения святой,

тогда на грудь мне положили

мой милый крестик дорогой.

Он с той поры мне стал защитой,

он с той поры всегда со мной,

и на груди моей сокрытый,

всегда у сердца крестик мой.

- 9 -

Грудь от страдания ль стеснится,

дождусь ли радости какой,

душа к Всевышнему стремится,

и я целую крестик мой.

На милость Бога уповая

и с чувством веры и любви

нигде свой крестик не снимаю,

молюсь пред ним я и в пути.

Когда же дни мои прервутся,

пробьёт час смерти роковой,

навек глаза мои сомкнутся,

со мною будет крестик мой.

И на пути моём за гробом

светиться будет предо мной,

с крестом пойду пред вражьей силой,

мой крестик будет мне стеной...

День пасмурный, долог путь от Воскресенского собора через Волгу к Леонтьевскому кладбищу, где в тесной оградке - рядом с отцом и матерью - ждёт батюшку вырытая могилка. Плачет батюшкина келейница Марья Петровна, что ухаживала за ним много лет, но и вся в слезах не забывает дать команду при погребении, машет рукой: «Песня где?» Женские голоса начинают петь: «Вечная память, вечный покой…» Тополя возносят ветви к небу, а меж ветвей сидят тутаевские мальчишки. И вообще много детей, которых батюшка очень любил.

«Когда причащает ребят, всегда из алтаря или яблоко, или конфеты, или печенье вынесет, - вспоминают об отце Павле в Верхне-Никульском. - Или идёт по улице, ребятню подзадоривает: «Ну-ка, наперегонки! Раз, два и бегом до церкви!» И бегут с батюшкой, только пятки сверкают». А незадолго до смерти отца Павла приехала к нему в Тутаев паломница с пятилетней внучкой. Отец Павел тогда уже был совсем слепой, но видел каждого насквозь. «Я внучку дома тороплю: одевайся скорее, к ба-

- 10 -

тюшке поедем». А она мне: «Я быстро оденусь, только ты дай мне за это большую зелёную грушу». - «Ладно, ладно, будет тебе груша». Приезжаем: «Благословите, батюшка, я с внучкой». Он ей руку на голову положил и кричит келейнице: «Марья, а принеси-ка нам большую зелёную грушу!» И откуда только груша-то взялась?»

«Весёлый был наш батюшка», - говорят о нём прихожане. И митрополит Московский и Коломенский Ювеналий отмечает ту же черту: «Отец Павел был очень жизнерадостный, несмотря на то, что время для священников было трудное... Он сохранил ту радость, которую может дать только вера в Бога. И действительно, он прожил такую жизнь, что только вера дала ему силы преодолеть и гонения, и лишения, и болезни, которые его посещали».

Вся жизнь христианина - путь в Небесное Отечество, в лоно Отца и Матери. Часто думал об этом о. Павел:

Размышление инока. Плачу и рыдаю

1. Где и как доживу и сколько проживу?

2. Какие будут старческие предсмертные болезни или, чего Боже сохрани, внезапная кончина?

3. Кто будет окружать при кончине, соборовать, читать отходную?

4. Что увижу при отшествии от мира сего? Каков будет исход? Чаша смертная какова будет?

5. Долго ли душа близ тела пребудет?

6. Во гробе, мантии ли похоронят и где?

7. Кто будет отпевать, будут ли певцы?

8. Как Бог поможет миновать страшные мытарства?

9. Что потом будет? Кто будет поминать?

- 11 -

Горячо и трепетно молился батюшка о своей кончине:

« Господи Иисусе Христе Боже наш, время жития моего сокращается, приближаюся ко вратам смерти. Боюсь и трепещу смертнаго часа, сего огненнаго крещения, ибо вельми грешон семь. Сердце мое страшится ловления лукавых духов, ищущих моея погибели. Ужасает меня прохождение воздушных мытарств и праведный суд Твой, на нем же имам слово воздать о всехяже согреших в житии моем. Страшит мя оная неведомая страна, в ней же вселиши мя по преставлении от мира сего. Господи человеколюбце, не хотяй смерти грешника, но еже обратитися, живу быти ему, помилуй мя к Тебе обращающегося, сопричти мя ко избранному Твоему стаду, и сподоби улучити христианскую кончину живота моего, безболезненну, непостыдну, мирну. Се аз, многогрешный, прежде онаго смертнаго часа припадаю к Тебе с надеждою на Твоя спасительныя страдания и крестную смерть, приношу слезное покаяние о всех грехах и беззакониях моих, вольных и невольных, ведомых и неведомых, и молю Тя, яко блудный сын Отца чадолюбиваго, прости вся грехи и беззакония моя, и огнем Святаго Твоего Духа милостивно изжени, да не помянутся они при кончине живота моего. Прости, Господи, всякия обиды и огорчения, нанесенные мною ближним и знаемым моим. Помилуй, Господи, всех ненавидящих и обидящих мя, и сотворивших мне зло, да отыду от жития сего в мире со всеми людьми. Ей, Господи, утешение живота моего, даруй ми прочее время жития моего пребывати в чистоте и честней жительстве, и скончати оное в мире и покаянии. Пред кончиною же, о Милосердный Господи, сподоби мя грешнаго при-яти Пречистыя и Животворящия Тайны, святейшия Тело и Кровь Твою, да очищенный и освященный причастием сих небесных Таинств, возмогу срести последний смертный час бестрепетно. Да Тобою, Всеблагим Господем, со-

- 12 -

храняем буду и ограждаем от всяких напастей и искушений. Всемогущею силою Твоею избави мя в оный час от нападения и насилъства лукавых демонов, огради мя от них ополчением святых Твоих Ангел, о Всемогущий Создателю мой, подкрепи и умири тогда немощную душу мою предстательством Пресвятыя Богородицы и Святых Твоих, сподоби мя мирно прейти воздушныя мытарства с твердою надеждой на Тя, Спасителя моего. Ей, Владыко Господи, не лиши меня Твоея богатыя милости и заступления, в страшный же час смертный приими душумоювруце Твои и всели ю идеже присещает свет лица Твоего. Яко да и аз, многогрешный и недостойный, по милости Твоей сподоблюся в жизни будущей с Тобою, источником всякаго блага, возносити Тебе молитвы и славословия со всеми святыми во веки веков. Аминь».

Как спокойно, как умиротворённо лежит батюшка в своём последнем деревянном пристанище, словно в лёгкой лодочке, плывущей к иным берегам... Он один ведает тайну происходящего и видит до глубины то, что для нас - только тонкий поверхностный слой: почему снег так лилов, а крест так высок и черен, почему длинные гвозди так мягко наискосок входят в светлую крышку гроба, а желтые комья глины разбросаны так, что ранят глаза... Потом могилку приберут, и милосердный снежный покров уравняет её в правах с другими, но для осиротевших близких отца Павла эта могильная оградка всегда будет местом особым и молитвенным, и много сокрытых таинств ещё совершится здесь.

До сих пор он с нами. Даже более того, - говорит его духовная дочь. - На сороковой день приехал к нам священник из Переславля, позвал на кладбище. А я заплакала: «Батюшка, мне не дойти, я еле с работы прихожу и сразу ложусь, у меня плохо с ногами». А он: «Пойдём да пойдём». И действительно, это чудо, сходили на мо-

- 13 -

гилку к батюшке и обратно, я даже не устала, не заметила, как дошла. И с того разу мне стало всё легче и легче, а я думала, что уже не оправлюсь...

В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение - словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки - собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, - вспоминает один пожилой священник, - думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.

Смерть отца Захара

Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,

в небольшом селенье все давно уж спит.

Улицы пустынны, около домов

целые сугробы наметает вновь.

Изредка далеко заунывный вой

раздается дико в тишине ночной.

Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг

и опять замолкнут. Только снег вокруг,

словно пыль несётся, застилая свет,

заметая густо на дороге след.

Рано улеглося ныне спать село,

завтра день великий, праздник Рождество.

В стареньком домишке, что уж в землю врос

и стоял под кровом вековых берёз

- 14 -

по соседству с храмом - ветхим, как и он,

слабый огонёчек виден из окон.

Там горят лампады у святых икон,

и их тихим светом домик озарён.

Комнаты в нем малы, с низким потолком,

но во всем порядок, чистота кругом.

Целый ряд икон там во святом угле,

на накрытом тут же небольшом столе

книга в переплёте кожаном лежит,

рядом крест в оправе при огне блестит.

Свернут аккуратно близ епитрахиль,

и на нем сверкает золотая пыль.

На стене картинок виден целый ряд,

чинно по порядку все они висят.

Всё архиереи - вон из темноты видны

Филарета строгие черты.

Рядом Иннокентий, а за ним Платон

смотрит величаво, в думу погружён.

Тут же два монаха, вид монастыря,

да войны прошедшей два богатыря.

Старых два дивана, стол да стульев ряд

скромно все прижавшись, по стенам стоят.

Зеркало в простенке - больше для красы,

чем для туалета - да в углу часы

тикают сердито, вот уж сорок лет,

а им всё покоя и замены нет.

А давно пора бы! Сам отец Захар,

их хозяин, тоже очень, очень стар.

Ведь когда на место здесь он поступил,

то часы-то эти в первый год купил.

«Старые - мы стары», - маятник стучит,

«Верно, верно, верно», - во ответ урчит

на лежанке лёжа, толстый серый кот,

что годам своим он потерял и счёт.

В тесной боковушке, освященной чуть

светом от лампады, положа на грудь

высохшие руки, старичок лежал

- 15 -

на кроватке бедной, ночи он не спал.

Он и прежде мало сладких снов знавал,

а теперь к тому же сильно захворал.

Вот уж две недели с постели не встает,

видно, дело к смерти уж теперь идёт.

Он и не горюет, он свое отжил.

А вот горе - завтра он бы отслужил

Божью Литургию хоть в последний раз,

да нет силы... и из впалых глаз

покатились слезы... Завтра Рождество,

день святой, великий, людям торжество.

Завтра в храмах будут праздник все встречать,

Деву и Младенца в песнях величать.

Он же одинокий, старый и больной,

должен здесь валяться в праздник годовой.

И его любимый небольшой приход

в день такой без службы будет в этот год.

И вздохнул глубоко старый иерей,

в думы погрузился о судьбе своей.

Вспомнил, как бывало, праздник он встречал,

окружен друзьями, как счастлив бывал

он тогда, но это все давно прошло,

счастье улетело, будто не было.

Старый, позабытый, он один живет,

от родных далеко и один умрет.

Родственники! Сколько с ними было слез,

сколько горя, нужды он для них понес.

Как любил их сильно, всем им помогал,

а теперь под старость, знать, не нужен стал.

А желал бы сильно он их повидать

и, прощаясь с ними, многое сказать.

Умер бы в сознаньи, что родных рука -

не чужих, закроет очи старика.

Их к себе напрасно каждый день он ждет,

знать, и не дождётся, скоро смерть придет.

На дворе сильнее вьюга всё шумит,

оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,

злобно ветер воет и в трубе гудит.

И отцу Захару сон на ум нейдет,

- 16 -

смутная тревога вдруг запала в грудь,

В памяти пронесся долгой жизни путь.

Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,

и итог свой страшный смерть уж подвела.

Страшно оглянуться на всю жизнь - она

разных злых деяний и грехов полна.

Добрых дел не видно, а ведь он же знал,

что к Тому вернётся, кто его создал,

что за всё отдаст он Господу ответ,

где же оправданья? У него их нет.

Жил, не помышляя о своём конце,

часто забывая о своём Творце.

Вспомнил он, что в жизни суетной своей

меньше он боялся Бога, чем людей.

Бог-то милосердный, всё потерпит Он,

легче ведь нарушить Божий-то закон,

чем мирской, ведь люди, как Господь, не ждут,

за проступок в здешней жизни воздадут.

И хоть суд людской-то больно тороплив,

да не так, как Божий, прост и справедлив.

Без суда, без следствий он всю жизнь прожил,

но зато пред Богом много нагрешил.

Из-за выгод людям часто угождал,

перед кем гордился, перед кем молчал...

Сильным поклонялся, как нужду имел,

грешников богатых обличать не смел.

Хоть по долгу должен был сие творить,

да ведь людям страшно правду говорить.

Обличи, попробуй, будешь без куска,

а семья на грех-то больно велика.

Пастырем примерным тут уж трудно быть,

ну и потакает, чтоб на хлеб добыть.

Правда, он приходом век доволен был

и нелицемерно прихожан любил.

Лишнего за требы он не вымогал

и чем мог, несчастным часто помогал.

Но в нужде, случалось, согрешал и он.

Раз кабатчик сельский скряга Агафон

на богатой вздумал сына обвенчать,

- 17 -

а тут надо было в город отправлять

сыновей в ученье, вот он и прижал

кулака и лишних пять целковых взял.

Да потом и сам-то деньгам был не рад,

приходил кабатчик в дом к нему сто крат.

Торговались каждый день они до слез,

сколько тут упрёков, сколько тут угроз

выслушать он должен был от кулака,

лишняя надбавка стала не сладка.

К высшему начальству жалобой грозил,

а владыка строгий в это время был.

Страху-то какого натерпелся он,

да спасибо, скоро сдался Агафон.

Он за всё служенье целых сорок лет,

как огня, боялся ябед и клевет.

Слава Богу, не был никогда судим,

и владыки были все довольны им.

Будет ли доволен им Владыка тот,

к коему с ответом скоро он пойдёт?

От души глубоко иерей вздохнул

и на образ Спаса с верою взглянул.

Освящен лампадой, лик Христа сиял

и с любовью кротко на него взирал.

Боже мой, великий! - старец прошептал

и рукой дрожащей сам креститься стал. -

Согрешил я много, Боже, пред Тобой,

был не пастырь добрый, а наемник злой.

Раб был неключимый и за то Тобой

я сейчас наказан, Боже, Боже мой.

В день, когда Ты миру светом воссиял

и звезду с востока в знаменье послал,

в день, когда в восторге вся ликует тварь,

в день, когда родился Ты, мой Бог и Царь,

совершить служенье как желал бы я!

Но во всём пусть будет воля лишь Твоя,

Снова осенил он тут себя крестом

и забылся... Буря выла за окном.

- 18 -

Вдруг пронёсся гулко колокольный звон,

заглушая вьюги заунывный стон.

Встрепенувшись, слушать стал отец Захар -

мерно за ударом следовал удар.

Чудным переливом колокол звучал

и восторгом дивным душу наполнял.

Пел о чём-то чудном, пел про край иной,

там, где нет печали, суеты земной.

Чудодейной силой влёк к себе, манил,

про болезнь, про горе иерей забыл,

очарован звоном, и готов был он

поспешить тотчас же на чудесный звон.

«Где же это звонят? - думал иерей.-

Нет с подобным звоном здесь у нас церквей».

И пока с собою так он рассуждал,

с силою в окно вдруг кто-то постучал.

«Собирайся, отче, в церковь поскорей.

Слышишь звон? Приехал к нам архиерей».

И Захар в испуге тут метаться стал,

облачился в рясу, трость свою достал.

Вышел вон проворно, вьюга улеглась,

теплота, не холод, в воздухе лилась.

В тишине безмолвной колокол гудел,

звёздами весь яркий небосвод горел.

Месяц круторогий на краю небес

плавно опускался за соседний лес.

Яркими огнями храм его блистал,

кто же там владыку без меня встречал?

Как он мог приехать в столь нежданный час?

Много беспорядка он найдёт у нас.

Две недели в храме сам я не бывал,

знать, должно, владыка как-нибудь узнал,

что я стар, негоден, не могу служить

и меня от места хочет отрешить.

Так, идя ко храму, думал иерей.

«Ничего, не бойся, добр архиерей, -

кто-то близ незримый старца утешал. -

- 19 -

Кто на Божьей ниве устали не знал,

был доволен малым, сроду не роптал,

кто трудом и горем был обременён,

тем места благие назначает Он».

Вот взошёл, смущенный,

в освещенный храм. Где ж Преосвященный?

Пусто было там,

тихо лишь горели свечи у икон,

фимиам дымился, и со всех сторон,

как живые, лики строгие святых

на него глядели - много было их,

а из отворенных настежь царских врат

свет сиял чудесный, ослепляя взгляд.

И взойти в алтарь уж старец не посмел,

сердце страхом сжалось, ум оцепенел.

Кто там за престолом, светом весь облит,

с книгою разгнутой во руке стоит?

И слова горели в книге той огнём,

иерей прочёл их: сердце сразу в нем

радостно забилось, он теперь понял,

кто такой Владыка перед ним стоял.

Это Он великий, сам Архиерей,

кто обременённых скорбию людей

и понесших в жизни тяжкий трудный гнёт

на покой любовно всех к себе зовёт.

Обещает бремя благо и легко,

страх, сомненье, скорби, все вдруг далеко

где-то осталися, перед ним в виду

новый мир открылся... Господи, иду!!!

Радостно и громко иерей вскричал...

В комнате давно уж белый день настал,

солнышко сияет ярко сквозь окно,

но отцу Захару было всё равно.

Он лежал спокойный, тих и недвижим,

для него мир этот был уже чужим.

Приведи, Господи, и мне такожде.

- 20 -

Такой просьбой завершил отец Павел это стихотворение.

Он почил в рождественскую неделю 1996 года - в ночь на отдание праздника Рождества Христова 13 января - и тайну, невидимую нашему земному взору, как будто открыл заранее в старой своей тетрадке...

«Что я тебе, руку не согрею!» - как часто слышатся мне эти последние полушутливые - полупророческие слова умирающего старца, обращенные теперь уж не только к близким и знакомым, но ко всем, кто ищет истинной тёплой веры. «Где родился, там и пригодился, - говаривал отец Павел - а умру, от вас не уйду». И все, кто любят и помнят О.Павла, до сих пор ощущают его близкое присутствие. «Сейчас такие проблемы и дома, и на работе, а сходишь к батюшке, помолишься, всё разрешается. Живёшь - не к кому голову приклонить, а с могилки уходить не хочется…» Так и я, бросая повседневные дела, ухожу в рукопись об отце Павле - «свежим воздухом подышать»...

«Приведи, Господи, и мне такожде». Если Господь исполнил просьбу о. Павла даже в том, что именно на Рождество взял его в небесные обители, то верится, что и все таинство перехода от земли на небо совершилось «такожде».

Вот то-то настанет мой праздник,

последний и первый мой пир.

Душа моя радостно взглянет

на здешний покинутый мир.

Обмоют меня и причешут

заботливо нежной рукой,

и в нову одежду оденут,

как гостя на праздник большой.

При громком торжественном пеньи,

при блеске свечей восковых,

- 21 -

в глубоком и важном молчанья

я встречу друзей и родных.

Друзья мне поклонятся низко,

без страха ко мне подойдут,

чело непритворным лобзаньем

последним и первым почтут.

Когда же вдоль улицы шумной

все будут идти и рыдать,

одетый парчой небогатой,

я буду спокойно лежать.

Пускай с торжеством опускают

в могилу безжизненный труп,

что мне этот мир беспокойный:

в нем вечного счастия нет.

Вторая моя встреча с о. Павлом произошла тоже в Рождественские дни - как раз накануне годины его смерти. Помню всё как сейчас.

В первых числах нового 1997 года в редакцию газеты, где я работала, пришло письмо из пос. Октябрь Некоузского района. Писала мать-одиночка с двумя детьми - работы нет, бывший муж не помогает, голодаем. Редактор дал задание - ехать в командировку. А где это? - в Ярославле я всего-то год. Глянув на карту области, обомлела: глухомань, бездорожье. Как добираться, где ночевать? Мне подсказали позвонить в Некоузскую администрацию, попросить машину. Я связалась с отделом социальной защиты населения - договорились, что в посёлок Октябрь поедем вместе с заведующей соц. отделом, звали её Людмилой Дмитриевной.

Девятого января утром отправились в путь. В Некоузе завернули в магазин, чтобы купить продуктов - не с пустыми же руками ехать. Да ещё ведь Рождество! И так мне захотелось купить конфет - набрала я и этих, и тех - а тут вдруг Людмила Дмитриевна и говорит: «У нас в Верхне-Никульском отец Павел всё детей конфетами угощал».

- 22 -

Отец Павел? В Верхне-Никульском? Так это где-то здесь? Рядом?

На машине минут десять ехать. Мы у него детей крестили. Выйдет на крыльцо, руки полные конфет, и все дорогие - «Трюфеля», «Мишка на Севере»,- угощает ребятишек, а те к нему так и липнут!

А я ведь об отце Павле писала, мне о нём в Воскресенском соборе рассказывали. Только не знала, что Верхне-Никульское у вас рядом. На днях година будет отцу Павлу, дайте мне машину съездить к нему - туда, где батюшка жил.

С этой поездки в Верхне-Никульское словно примагнитило меня к отцу Павлу... Какое Рождество!

«... Таинство странное вижу и преславное: небо, вертеп; престол Херувимский, Деву; ясли, вместилище, в них же возлеже невместимый Христос Бог, Его же воспевающе величаем..».

По дороге молчаливый до сих пор шофёр Саша рассказывает, как время от времени районное начальство заворачивало его машину «к батюшке». «Поедем, перемолвиться надо», - и Саша везёт к отцу Павлу начальника местной милиции. «А, Васька приехал! - кричит батюшка. - Ну, заходи, заходи». А сам босиком стоит. «Он, как ни выйдет, всё босой, как крестьянские дети у Некрасова, штанины до колен закатаны, даже по снегу так ходил в тридцатиградусный мороз».

В этот день, а именно - в пятницу 10 января 1997 года, всё утро в Некоузе валил хлопьями снег, а как только мы тронулись в путь, небо разъяснилось до ослепительной синевы, так что издалека мы увидали высокие купола Троицкого храма. До чего же место благодатное! Накануне, накручивая десятки километров, пробирались мы под низким свинцовым небом через какие-то топи-болота, еловые леса, а здесь простор холмистый, сосны, речное раздолье,

- 23 -

снежным покрывалом укрытое. И место столь чистое, что, по словам шофера, даже комаров летом не бывает («Не то, что в наших ельниках, пойдешь за клюквой, так тебя самого сожрут»). Народ-то давно приметил эту хвойно-лиственную разницу и пословицу соответствующую сложил, словно про здешние места: «В берёзовом лесу веселиться, в сосновом лесу Богу молиться, в еловом лесу - удавиться». Так вот где батюшка Богу молился!

Позднее, когда в руки мои попали тетради отца Павла, куда четким каллиграфическим почерком - буковка к буковке, и каждая отдельно, записывал он акафисты и молитвы, которых в советское время не найти было и днём с огнём - писал батюшка по старой орфографии - исключительно чернилами и ученическими перьями - то помню, прочитав необыкновенный, исполненный удивительной поэзии «Акафист Благодарственный Господу Богу», я вспомнила именно тот наш приезд в Верхне-Никульское. Как будто сам отец Павел сочинил строки, при чтении которых перед мысленным моим взором возник тот зимний - в Верхне-Никульском - пейзаж:

« Что есть моя хвала перед Тобою? Аз не слышах пение херувимов - сие удел высоких душ, но аз вем, Господи, ка-ко хвалит тебя природа, аз созерцал зимой, како в лунном безмолвии вся земля молилась Тебе, облеченная в белую ризу и сияя алмазами снега. Аз видех, како радовалось о Тебе восходящее солнце, и хоры птиц гремели Тебе славу. Аз слышах, како таинственно о Тебе шумит лес, поют ветры, журчат воды; како проповедуют о Тебе хоры светил небесных: Солнце, Луна и вся звезды света своим стройным движением, в бесконечном небесном пространстве! Что сия хвала моя? Природа послушна Тебе, аз же нет, но Господи мой, Господи, дондеже живу и вижу Твою любовь и милосердие, дерзаю молиться и взывать: Слава Тебе, показавшему нам свет»

- 24 -

«Труженик», - первым словом говорят мне об отце Павле верхне-никульские старушки.

«Тридцать два года прослужил как один денёк, наш батюшка и всё для храма старался! Сколько после него добра осталось: и железо, и стекло, и гвозди, и краски. Церковь всегда была полна народу. И днём, и ночью служил он требы, никому не отказывал. Среди сна разбудят его, он встанет и в храм пойдёт. А народу к нему приезжало! Толпами. Вон там, в сторожке, бывало, битком набито. Откуда только ни ехали! И с Валаама, и с Москвы, и с Украины, не говоря о местных. Только бы совет от батюшки получить».

«Через слово у него шутки-прибаутки. Готовит гостям еду, а сам приговаривает: «Повар-кок, начинка - плешь, привскакивай да ешь». Всё вспоминал, как мама звала его «дрыбаник», то есть дрыбался он во всём руками. Ой, чудак! Даже сам с Марьей просвиры пёк. Я работала в рыбпункте, так он придёт с шестихинским отцом Мефодием и, чтобы нас рассмешить, то одно завернёт, то другое. Пришёл пароход с Рыбинска, забрался он на самый верх, перекрестил оттуда «старую калошу» и кричит рыбакам: «Ну, ребята, проплаваете, не утопнете! Говно не тонет!» Где батюшка - там смех на всё село».

«Может быть, грубоват он был по-сельски, но никого не обидел», - сказал мне в тот первый мой приезд в Верхне-Никульское хирург из Борковской больницы Анатолий Карпович Мусихин. Несколько раз он оперировал батюшку, дружба их продолжалась много лет. В доме о. Павла он был завсегдатаем - придёт, чайник поставит, хозяйничает. Батюшка всем говорил, что с «Мусиным отцом» он сидел в лагерях. Отец у Анатолия Карповича действительно был репрессирован, но в одном лагере с батюшкой не сидел - это то, что называется «лагерное братство». Какая разница - в одном лагере или в разных...

- 25 -

Всё было удивительно в тот день, запала в память и эта встреча с Анатолием Карповичем в Борковской больнице, куда мы приехали из Верхне-Никульского буквально на полчаса. Сестра в приемном покое вызвала нам хирурга Мусихина, вышел румяный жизнерадостный человек в белом халате и докторском колпаке. С первых минут разговора возникло какое-то доверие - как само собой разумеющееся воспринял Анатолий Карпович то, что к нему в больницу среди рабочего дня нагрянул корреспондент из Ярославля с просьбой рассказать об отце Павле.

«Редкой души человек! Приходилось встречаться с другими священниками, но он особый... Каждый приходил к нему со своей болью, и он не расспрашивал, кто и откуда. Щедрость такая - всем помогал...

Мы познакомились в 1978 году, - вспоминает Анатолий Карпович, - когда я сюда приехал. Отец Павел глуховат, голос громкий, кричит: «У вас тут врач новый, покажите мне его». Я смотрю - мужчина лет шестидесяти, с бородой. Он так встал: «Ну-ка проверь меня, что болит». Через плечи ленточка чёрная - что-то монашеское - крест. Проверил я его: «Вы здоровы». Через два года поступил к нам - камни в желчном, я прооперировал. Это было в 1980-м. Несколько операций ему делал. Последний раз, когда оперировал почечную грыжу, захожу через полтора-два часа - а больного-то и нет…»

Даже в тяжелые дни болезни отец Павел не терял ни живости своего характера, ни чувства юмора, так что приходили к нему в больничную палату с утешением, а «он сам всех утешал». «Прихожан ходило как в Мавзолей, я вынужден был просить, чтобы не всех пускали» - пишет он из Борковской больницы родным в Тутаев. «Посещаемость триста процентная, но не пускают, старухи ревят, а соседние попы радуются» - это из другого

- 26 -

письма. «Шлю привет! 3-го лёг в стационар, 5-го делали операцию оба хирурга - не усыпляли, но обезболили. 7 швов, завтра половину снимут. Каждый день 4укола: один в вену и 3 в ж...у, да пусть колют, ведь на ж... е-то не репу сеять..».

Вспоминая отца Павла, то смеемся мы с Анатолием Карповичем, то вдруг слезы выступают на глазах у врача:

В Тутаеве его прооперировали, трубочку поставили... Приехали мы его навестить, помыли в ванной. А он встал и запел: «У церкви стояла карета..».

Эх, Анатолий Карпович... Через три дня мы встретимся в Тутаеве на године о. Павла 13 января, а 9 сентября того же 1997 года Анатолий Карпович Мусихин погибнет в своём автомобиле - несчастный случай... Как-то сказал он батюшке: «Я, отец Павел, себе машину куплю». «Ты сначала себе гроб купи и в гараж поставь, а потом машину!» - закричал на него отец Павел. Очень он любил Анатолия Карповича и звал его «Толянушко». Похоронили батюшкиного врача на кладбище в Верхне-Никульском рядом с дорогими о. Павлу могилами монахини Манефы из Мологского Афанасьевского монастыря и бабы Ени (девицы Евгении, как поминают её в церкви, она жила у о. Павла несколько лет, до самой своей кончины - Енюха, Енюшка, отец Павел сравнивал её с блаженной Пашей Саровской).

Батюшка и себе присмотрел участок земли для упокоения рядом с Манефой и Енюшкой - очень там красиво, место возвышенное, открывается вид на залив, где река Сутка впадает в Ильдь и обе текут в Волгу, и кладбищенские ивы здесь растут могучие, их в Верхне-Никульском называют по-местному «брят», «бредина».

«Мы вас, батюшка, у церкви похороним», - предлагали О.Павлу, когда заходила речь о последнем пристанище. «Чтобы по мне тракторы ездили?» - отвечал отец

- 27 -

Павел. «И прав оказался», - говорит сейчас настоятель Троицкого храма (он третий священник после отца Павла, а Троицкая церковь ремонтируется, и трактора действительно ездят у самого храма...). Место упокоения нашёл батюшка рядом с родными, отцом и матерью, на Леонтьевском кладбище Тутаева, а любимый им Анатолий Карпович покоится недалеко от присмотренного батюшкой для себя места. Да будет ему земля пухом, а душе его - вечный покой в горних обителях...

Тот день 10 января 1997 года до сих пор кажется мне рождественским чудом: ослепительное сияние солнца и снега, струящиеся потоки воздуха над зимним простором, белая церковка в белых снегах, белый батюшкин домик... «Отец Павел - загадка», - говорят сейчас в Верхне-Никульском. Где истоки этой загадки и корни этой тайны? Не в древней ли земле, ушедшей под воды рукотворного Рыбинского моря, на берегу которого почти тридцать лет и три года возносил молитвы Богу, юродствовал, шутил и смеялся, садил огород и ходил по грибы мологский переселенец, бывший узник Вятлага, «арестант матерый и монах бывалый», как говорил о себе отец Павел?