Автор антинацистских и социально-критических романов "Где ты был, Адам?" (1951), "Бильярд в половине десятого" (1959), "Глазами клоуна" (1963), "Групповой портрет с дамой" (1971), отличающиеся глубиной психологического анализа, остротой этической проблематики и гуманизмом. Рассказы, автобиографическая повесть "Что произойдет с мальчиком..." (1981), театральные, телевизионные, и радиопьесы, литературная критика. Нобелевская премия (1972).

1. Биография

Генрих Теодор Белль, немецкий прозаик и новеллист родился 21 декабря г. в Кельне , одном из крупнейших городов Рейнской долины, в многодетной семье мастера по изготовлению художественных изделий из дерева Виктора Белля и Мари (Германнс) Белль. Предки Белля бежали из Англии при Генрихе XIII: как и все ревностные католики , они подвергались гонениям со стороны англиканской церкви .

Генрих Белль, 1981

После окончания средней школы в Кельне Белль, писавший стихи и рассказы с раннего детства, оказался одним из немногих учеников в классе, не вступивших в Гитлерьюгенд . Однако через год после окончания школы юноша был привлечен к принудительным трудовым работам, а в 1939 г. призван на военную службу. Служил Белль капралом на Восточном и Западном фронтах , несколько раз был ранен и наконец в 1945 г. попал в плен к американцам, после чего просидел несколько месяцев в лагере для военнопленных на юге Франции.

После возвращения в родной город Белль недолгое время учился в Кельнском университете , затем работал в мастерской отца, в городском бюро демографической статистики и при этом не переставал писать.

В 1942 году Белль женился на Анне Мари Чех, которая родила ему двух сыновей. Вместе с женой Белль переводил на немецкий язык таких американских писателей, как Бернард Маламуд и Сэлинджер .

В то время, когда Белль получил Нобелевскую премию, его книги стали широко известны не только в Западной , но и в Восточной Германии , даже в Советском Союзе , где было распродано несколько миллионов экземпляров его произведений. Вместе с тем Белль сыграл заметную роль в деятельности ПЕН-клуба, международной писательской организации, посредством которой он оказывал поддержку писателям, подвергавшимся притеснениям в странах коммунистического режима. После того как Александр Солженицын в г. был выслан из Советского Союза, он до отъезда в Париж жил в Белля.

Умер Белль в возрасте 67 лет, находясь под Бонном, в гостях у одного из своих сыновей 16 июля 1985

2. Творчество

Ранние рассказы Белля по характеру схожи с рассказами многих немецких авторов конца 1940-х годов, они представляют собой поверхностные, беспощадно реалистические портреты маленьких людей", живущих в руинах разбомбленных городов.

В 1949 году вышла в свет и получила положительный отзыв критики первая повесть Белля "Поезд точно по расписанию" история о молодом солдате, которого ждет возвращение на фронт и скорая смерть. "Поезд пришел вовремя - это первое произведение Белля из серии книг, в которых описывается бессмысленность войны и трудности послевоенных лет, такие "Путник, придешь когда в Спа..." 1950), "Где ты был, Адам?" 1951) и "Хлеб ранних лет. Все эти книги звучат горячими обвинениями ужасам и хаосу войны. Авторская манера Белля, который писал просто и ясно, была ориентирована на возрождение немецкого языка после напыщенного стиля нацистского режима.

Отойдя в своем первом романе "Бильярд в половине десятого" ("Billiard um halbzehn", 1959) от манеры Trummer literatur ("литературы руин"), Белль повествует о семье известных кельнских архитекторов. Хотя действие романа ограничено всего одним днем, благодаря реминисценциям и отступлений в романе рассказывается о трех поколениях - панорама романа охватывает период от последних лет правления кайзера Вильгельма в процветающей новой Германии 50-х гг "Бильярд в половине десятого" значительно отличается от более ранних произведений Белля - и не только масштабом подачи материала, но и формальной усложненностью. "Эта книга, - писал немецкий критик Генри Плард, - доставляет огромное утешение читателю, потому что показывает действие человеческой любви".

В 60-е гг произведения Белля становятся композиционно еще более сложными. Действие повести "Глазами клоуна" ("Ansichten eines Clowns", 1963) происходит также в течение одного дня, в центре повествования находится парень, который говорит по телефону и от имени которого ведется повествование; герой предпочитает играть роль шута, лишь бы не подчиниться лицемерию послевоенного общества. "Здесь мы снова сталкиваемся с главными темами Белля: нацистское прошлое представителей новой власти и роль католической церкви в послевоенной Германии", - писал немецкий критик Дитер Генике.

Темой "самовольной отлучки (Entfernung von der Truppe", 1964) и "Конца одной командировки" ("Das Ende einer Dienstfahrt", 1966) также является противодействие официальным властям. Более объемный и гораздо более сложный по сравнению с предыдущими произведениями, роман "Групповой портрет с дамой" ("Gruppenbild mit Dame", 1971) написан в форме репортажа, состоящий из интервью и документов о Лени Пфейффер, благодаря чему раскрываются судьбы еще шестидесяти человек. "Прослеживая на протяжении полувека немецкой истории жизнь Лени Пфейффер, - писал американский критик Ричард Локк, Белль создал роман, воспевающий общечеловеческие ценности".

"Групповой портрет с дамой был упомянут во время присуждения Белл Нобелевской премии (1972), полученной писателем за творчество, в которой сочетается широкий охват действительности с высоким искусством создания характеров и которое стало весомым вкладом в возрождение немецкой литературы. "Это возрождение, - сказал в своей речи представитель Шведской академии Карл Рагнар Гиров, - сравнимое с воскресением восставшей из пепла культуры, которая, казалось, была обречена на полную гибель, однако, на нашу общую радость и пользу, дала новые побеги ".

В том же году, когда Белль оказал помощь Солженицыну, он написал публицистическую повесть "поруганную честь Катарины Блюм" ("Die verlorene Ehre der Katharina Blum"), в которой выступил с резкой критикой продажной журналистики . Это рассказ о несправедливо обвиняемого женщину, которая в итоге убивает репортера, оклеветал ее. В 1972 году, когда пресса была переполнена материалами о террористической группе Баадера Мейнхоф, Белль пишет роман "Под конвоем заботы" ("Fursorgliche Blagerung". 1979), в котором описываются разрушительные социальные последствия, возникающие из-за необходимости усиливать меры безопасности во время массового насилия . Воспоминания о ранней юности в Кельне "Что произойдет с мальчиком, или Какое-нибудь дело по книжной части" ("Was soll aus dem Jungen bloss werden? Oder: Irgend was mit Bochern") вышли в 1981 г.

В год смерти Белля (1985) был издан самый роман писателя "Солдатская наследие" ("Das Vermachtnis"), который был написан в , однако публиковался впервые. "Солдатская наследие" повествует о кровавых событиях, происходивших во время войны в районе Атлантики и Восточного фронта. Несмотря на то, что в романе чувствуется некоторый надрыв, отмечает американский писатель Уильям Бойд, "Солдатская наследие" является произведением зрелым и весьма значительным: "от него веет выстраданными ясностью и мудростью".

В своих романах, рассказах, пьесах и эссе, составлен. Его именем назван Фонд Генриха Белля в Германии.

3. Произведения

3.1. Романы

• Где ты был, Адам? (Wo warst du, Adam?, 1951)
• И не сказал ни слова... (Und sagte kein einziges Wort, 1953)
• Дом без хозяина (Haus ohne Hter, 1953)
• Бильярд в половине десятого (Billard um halbzehn, 1959)
• Групповой портрет с дамой (Gruppenbild mit Dame, 1971)
• Заботливая осада (Frsorgliche Belagerung, 1979)
• Солдатская наследие (Das Vermchtnis, 1985)

3.2. Повести

• Поезд точно по расписанию (Der Zug war pnktlich, 1949)
• Хлеб ранних лет (Das Brot der frhen Jahre, 1955)
• Глазами клоуна (Ansichten eines Clowns, 1963)
• Потерянная честь Катарины Блум (Die verlorene Ehre der Katharina Blum, 1974)
• Что произойдет с мальчиком, или Какое-нибудь дело по книжной части (Was soll aus dem Jungen bloss werden? Oder: Irgend was mit Bchern, 1981)

3.3. Рассказ

• Путник, придешь когда в Спа... (Wanderer, kommst du nach Spa, 1950)
• Самовольная отлучка (Entfernung von der Truppe, 1964)
• Конец одной командировки (Das Ende einer Dienstfahrt, 1966)

3.4. Разное

• Ирландский дневник (Irlndisches Tagebuch)

Литература

• Генрих Белль в Советском Союзе 1952-1979 Очерк рецепции Белля в СССР и Библиография русских изданий сочинений его и публикаций о нем

То извечное, «богом данное» деление на «принявших причастие буйвола» и «принявших причастие агнца», которое проходит через всю книгу, очень привлекательно, ибо для Бёлля «причастие агнца» всегда связано с честной трудовой жизнью, а «причастие буйвола» с кровавыми преступлениями и войной; привлекательно, но, конечно, бессильно что-либо объяснить в сложной диалектике немецкой истории XX столетия. Позднее Бёлль отказался от этой символики: «Сегодня бы я ею больше не воспользовался. Тогда это было вспомогательной конструкцией, примененной к вполне определенному политико-историческому фону, причем буйвол для меня был тип Гинденбурга - то есть не Гитлера! - а агнцы были жертвы». Бёлль говорит, что «резко дуалистическое» отношение к людям не свойственно даже его военным рассказам и он не понимает, как в критике могло возникнуть подобное представление о нем. В самом деле, если «буйволы» обрисованы вполне однозначно, то с «агнцами» получается много сложнее, как только Бёлль подходит к активному сопротивлению гитлеризму; тогда выясняется, что их руки «пахнут кровью и мятежом».

Особенность этого романа - как и «Дома без хозяина» - состоит в отсутствии истинного эпилога и в множестве развязок отдельных частных сюжетных линий. Но все они - от выстрела Иоганны, то ли полубезумной, то ли просто удалившейся от мира под предлогом безумия жены старого Фемеля, в министра, в котором она видит «будущего убийцу своего внука», до усыновления Робертом мальчика Гуго, способного продолжить дело «агнцев», - складываются в единый вывод: необходимость каждому в меру своих возможностей противодействовать злу. Все три поколения смелей приходят в этот день к отказу от своей прежней позиции, понимая гибельность союза художника с тупой националистической стихией (старый Фемель), гибельность отстранения от противоречий живой жизни за дверью бильярдной (сын Роберт), гибельность участия в новой реставрации старых порядков (внук Йозеф). Условная символичность всех этих действий несомненна, но они определяют смысл самого символизированного романа Бёлля.

Роман «Бильярд в половине десятого» содержал наиболее резкую критику боннской действительности, какую только знали к тому времени книги Бёлля; ничего равного по силе отрицания реставрационных процессов не было тогда и во всей западногерманской литературе. Расхождение между писателем и обществом, в котором он жил и о котором писал, становилось все больше. Но следующий роман Бёлля «Глазами клоуна» (1963) оказался с этой точки зрения еще более непримиримым. Роман написан от лица комического актера, профессионального шута, и на его страницы словно хлынул поток зловещих героев его сатирических рассказов. Какой страшный мир, какие рожи! Лицемер Кинкель, «совесть немецкого католицизма», богач, ворующий из церквей предметы искусства и рассуждающий о «прожиточном минимуме»; двурушник Зоммервильд, «салонный лев» в католическом облачении, прикрывающий рассуждениями о божественной метафизике свои темные делишки; карьерист Фредебойль, «болтун» и «садист»; специалист по «демократическому воспитанию юношества» Герберт Калик, в недавнем прошлом фанатичный вожак гитлерюгенда, которому теперь, как он говорит, «история открыла глаза», «прирожденный шпик» и «политический растлитель»; бездарный писатель Шницлер, фальшивый «борец Сопротивления», без которого ныне «в министерстве иностранных дел шагу ступить не могут». Еще страшней, еще чудней: отец героя, миллионер, имеющий долю чуть не во всех предприятиях боннской республики, но не пославший нуждающемуся сыну даже милостыни; мать героя, чья скупость вошла в поговорку, при Гитлере фанатичная нацистка, а сегодня глава Объединенного комитета по примирению расовых противоречий - рассказ о ее приемах, описание «кружка прогрессивных католиков», где встречаются «воспитатели молодежи», «духовные пастыри» современной Федеративной республики, - все это мир, достойный щедринского пера, мир «торжествующей свиньи».

Именно торжествующее свинство - может быть, самое страшное, что есть в этой книге о Федеративной республике 1962 года. Еще сравнительно недавно книги Бёлля и других западногерманских писателей говорили о пугающих признаках возрождения ненавистного прошлого. Они регистрировали, пусть с запозданием и с разной степенью понимания, начало этого процесса. Они предупреждали об опасности. Так стоит вопрос и в «Смерти в Риме» В. Кёппена, и в «Энгельберте Рейнеке» П. Шаллюка, и в «Запросе» К. Гайслера, и в других книгах. В «Доме без хозяина» говорится, что в устах школьных учителей слово «наци» переставало звучать как нечто ужасное. Совсем не то в романе «Глазами клоуна» - теперь никого уже не удивляет, что бывшие нацисты и бывшие приспособленцы при нацистах, перекрасившиеся или даже не сменившие окраски, проникают во все сферы боннского государства - они и в промышленности, и в правительстве, они занимаются делами церкви и воспитанием молодежи, они командуют в искусстве, не говоря уже о бундесвере. Если что еще и удивляет Бёлля, то это лицемерие, с каким преступное прошлое надевает на себя маску нового. Лицемерие он атакует в лоб, без оговорок, по-плакатному прямо, и прежде всего лицемерие церковников. Здесь все - ложь, все - обман.

Бёлль более открыто злободневен и политически тенденциозен в своих книгах, чем кажется на первый взгляд; недаром действие их обычно строго датировано, и мы всегда можем найти в них точные приметы времени. В свойственной ему ассоциативной манере письма эти приметы никогда не случайны, их воздействие на читателя точно рассчитано: и страх Ганса Шнира перед встречами с «полупьяными немцами определенного возраста», которые не находят ничего «особенно плохого» ни в войне, ни в убийствах; и радость простодушной старушки по поводу того, что ее внук подался в бундесвер - «он всегда знал, где верное дело»; и голосующий за правящую партию «почтенный супруг», который говорит так, словно командует: «Огонь!», - все это знаки, приметы, по которым сразу же можно восстановить целое. Никогда еще социальная критика в книгах Бёлля не подымалась на такие высокие этажи официальной жизни страны, вплоть до окружения канцлера, вплоть до Аденауэра и Эрхарда, пародировать которых «до уныния просто». Никогда еще критика Бёлля не была такой злой и беспощадной и такой всеобъемлющей.

Вокруг Ганса Шнира нет, в сущности, никого, о ком можно было бы сказать, что ему отданы симпатии автора. Трудовое семейство Винекенов, противопоставленное семье, в которой вырос сам Ганс Шнир, отодвинуто далеко на периферию действия скорее как светлое воспоминание, чем как реальная действительность. «Старика Деркума», отца его возлюбленной Мари, последовательного антифашиста, единственного человека, которого Ганс Шнир уважал и любил, нет в живых, а людей, даже отдаленно похожих на него, нет в поле зрения Ганса Шнира.

Ганс Шнир - новая фигура в творчестве Бёлля. Повествование представляет собой его доверительный монолог: потерпев провал и в личной жизни, и на сцене, Ганс Шнир возвращается к себе домой, в поисках помощи звонит по телефону нескольким знакомым, разговаривает с отцом, а уже через несколько часов, отвергнутый всеми, идет просить милостыню на улицах Бонна. С обществом Ганс Шнир находится в состоянии открытой войны, осознанной обеими сторонами. У него нет оснований забывать о своей ненависти к родителям-убийцам, которые не задумываясь отправили бы и сегодня своих и чужих детей умирать за неправое дело. Что касается тех, кто его окружает, то одна мысль об этих христианнейших патерах приводит его в состояние бешенства. Он готов каждого из них задушить своими руками. Он думает о том, как ударит Костерта, как изобьет Фредебойля, как измордует Калика, как убьет Цюпфнера; он размышляет о том, что лучше - стукнуть Зоммервильда статуэткой мадонны, ударить картиной в тяжелой раме, повесить на веревке, сплетенной из холста, на котором картина нарисована, или съездить в Вечный город, красть из ватиканского музея специально для этой цели ценное произведение искусства из бронзы, золота или мрамора: «Эстетов, конечно, лучше всего убивать художественными ценностями, чтобы пни и в предсмертную минуту возмутились таким надругательством».

сайт публикует статью известного филолога и переводчика Константина Азадовского, посвященную контактам Генриха Бёлля с советской правозащитной и неофициальной писательской средой. Статья впервые увидела свет в научном сборнике МГУ «Литература и идеология. Век двадцатый» (вып. 3, М., 2016). Мы благодарим К.М. Азадовского за разрешение на публикацию текста в рамках нашего проекта к 100-летию Бёлля.

Имя Генриха Бёлля пришло к советским читателям в год ХХ съезда КПСС (1956). Сперва это были небольшие рассказы. Но уже вскоре «толстые» советские журналы, за ними - издательства пытаются (сперва робко, затем все решительней) публиковать повести и романы Бёлля («И не сказал ни единого слова», «Где ты был, Адам?», «Дом без хозяина», «Бильярд в половине десятого»). Во второй половине 1950-х годов Бёлль становится в СССР одним из самых известных и читаемых западных - и что особенно важно - западногерманских авторов . После Второй мировой войны в СССР переводили главным образом произведения восточногерманских писателей; среди них были такие крупные мастера, как Анна Зегерс или Ганс Фаллада, Бертольт Брехт или Иоганнес Р. Бехер. Генрих Бёлль воспринимался в этом ряду как писатель «с другого берега», принадлежащий, кроме того, к молодому и прошедшему через войну поколению. Его голос звучал иначе, чем у других авторов. К каким бы темам ни обращался Бёлль, он писал в конечном итоге о совести и свободе, о милосердии, сострадании и терпимости. Немецкая тема и недавняя немецкая история были освещены в его произведениях иным, «человеческим» светом. Именно это и обеспечило ему колоссальный успех в советской стране, едва опомнившейся от кровавой сталинской диктатуры.

Сегодня, оглядываясь назад, можно сказать: произведения Белля, разошедшиеся в СССР огромными тиражами, оказались - на волне хрущевской оттепели - одним из ярких литературных событий той эпохи, полной радостных (к сожалению, несбывшихся) надежд и продолжавшейся приблизительно восемь лет - до снятия Хрущева в октябре 1964 года. Встреча многомиллионного советского читателя с произведениями Бёлля воспринималась как новое открытие Германии.

Бёлль впервые посетил Москву осенью 1962 года в составе делегации немецких писателей, прибывших по приглашению Союза писателей, и его знакомство с советской Россией (пребывание в Москве и поездки в Ленинград и Тбилиси) протекало в тот раз преимущественно в официальном русле. Впрочем, раскол внутри писательской интеллигенции на «инакомыслящих» и «функционеров» в то время еще не обозначился столь отчетливо, как во второй половине 1960-х годов, Бёлль получил возможность общения с людьми, которых через несколько лет уже вряд ли пригласили бы на официальную встречу с делегацией из ФРГ. Среди них был, в числе других, и Лев Копелев, уже писавший о Бёлле , и его жена Раиса Орлова. Эта встреча обернется для Копелевых и семьи Бёлля тесной многолетней дружбой и перепиской. Помимо Копелевых, Бёлль встретил за время своего первого пребывания в Москве и Ленинграде немало людей, с которыми тесно и надолго сдружился (переводчики, литературные критики, германисты). Все они искренне тянулись к Бёллю: он привлекал к себе не только как известный писатель или немец, прошедший войну, но и как человек «оттуда», из-за Железного Занавеса. «Ты очень важен для нас как писатель и как человек», - напишет ему Копелев 2 декабря 1963 года .

Этот интерес был взаимным. Советская интеллигенция стремилась к общению с Бёллем, но и Бёлль, со своей стороны, искренне тяготел к ней. Неудовлетворенный духовной ситуацией в современном ему западном мире, Бёлль надеялся найти в России, стране Достоевского и Толстого, ответ на вопросы, которые его глубоко волновали: каков он на самом деле, этот «новый мир», построенный якобы на принципах социальной справедливости? Писателю хотелось сопоставить западную действительность, к которой он относился критически, с новым миром, возникшим на территории бывшей России, и найти ответ на вопрос: что это за люди, населяющие советский мир, каковы их нравственные особенности и свойства, и справедливо ли связывать с этим миром надежду на духовное обновление человечества? В этом, надо сказать, Генрих Бёлль не слишком отличался от других западноевропейских писателей ХХ века, воспитанных на классической русской литературе XIX века и видевших именно в России (патриархальной, позднее - советской) убедительный противовес «гнилой» и «гибнущей» цивилизации Запада (Райнер Мария Рильке, Стефан Цвейг, Ромен Роллан и др.).

После 1962 года Бёлль приезжал в СССР еще шесть раз (в 1965, 1966, 1970, 1972, 1975 и 1979 годах) и каждый раз не как турист или известный писатель, а как человек, стремящийся осмыслить то, что происходит «при социализме». Бёлль пристально вглядывался в жизнь страны и ее людей, пытаясь увидеть ее не через окно туристского автобуса, а глазами людей, с которыми он общался. Встречи с друзьями в России становятся со временем неотъемлемой и, как представляется, внутренне необходимой частью его существования. Круг знакомств неизменно расширяется - настолько, что, приезжая в Москву, писатель почти все свое время отдает беседам со старыми и новыми друзьями (с этой точки зрения Бёлля нельзя сравнить ни с одним западноевропейским или американским писателем той поры). К литераторам и филологам-германистам, знавшим немецкий язык, читавшим Бёлля в оригинале, переводившим его произведения или писавшим о нем (К.П. Богатырев, Е.А. Кацева, Т.Л. Мотылева, Р.Я. Райт-Ковалева, П.М. Топер, С.Л. Фридлянд, И.М. Фрадкин, Л.Б. Черная и др.), присоединяются люди других профессий: художники (Борис Биргер, Валентин Поляков, Алек Раппопорт), актеры (прежде всего - Геннадий Бортников, блестяще исполнивший роль Ганса Шнира в спектакле «Глазами клоуна» в Театре Моссовета) и др. Что касается советских писателей, то в ряду тех, с кем встречался (подчас мимолетно) Генрих Бёлль, мы видим Константина Паустовского и Михаила Дудина, Бориса Слуцкого и Давида Самойлова, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину и Василия Аксенова, Булата Окуджаву и Фазиля Искандера, Виктора Некрасова и Владимира Войновича (общение Бёлля с двумя последними продолжилось и после их отъезда из СССР). В 1972 году Бёлль знакомится с Евгенией Гинзбург и Надеждой Мандельштам, чьи мемуарные книги уже появились к тому времени на Западе (для книги «Крутой маршрут» Белль написал вступление). Внимание Бёлля к современной ему советской литературе, его попытки поддержать некоторых советских писателей (например, Юрия Трифонова, которого он в 1974 году выдвигал на Нобелевскую премию ) или привлечь к ним внимание читающей немецкой публики - неотъемлемая и важнейшая часть его публицистики 1970-х - 1980-х годов.

И все же центральной фигурой среди московских знакомых Бёлля неизменно оставался Лев Копелев . Именно благодаря ему Бёлль вступил в общение с тем узким кругом, который по праву можно считать российской культурной элитой того времени и который был безусловно отмечен более или менее выраженным «диссидентством» . Многие из них станут впоследствии близкими друзьями и корреспондентами немецкого писателя: художник Борис Биргер , переводчик Константин Богатырев, хозяйка московского «диссидентского» салона Мишка (Вильгельмина) Славуцкая и др. - все они познакомились с Бёллем при участии Копелевых . Однако самой заметной фигурой в этом кругу был тогда, несомненно, Александр Солженицын. Отношения Бёлля и Солженицына завязались в 1962 году - в ту пору, когда повесть «Один день Ивана Денисовича» еще только готовилась к публикации, а Копелев, познакомивший обоих писателей, искренне называл Солженицына своим «другом». Впоследствии Бёлль посвятит Солженицыну - по мере появления его книг в Германии - несколько очерков и рецензий. Имя Солженицына постоянно присутствует в его переписке с Копелевым, хотя упоминается, как правило, не впрямую: либо обозначается литерами А.С., либо намеком «наш друг», либо - после февраля 1974 года - иносказательно (например, «твой гость»).

Из архива Марии Орловой

Духовная эволюция Солженицына, его внутренний путь и, соответственно, его расхождение с Копелевым - важнейшая тема русской общественной мысли ХХ века, и к различным сторонам этой «дружбы-вражды» еще не раз будут обращаться историки (и не только историки литературы). Любопытно, что в нараставшей полемике (уже в 1980-е годы) Бёлль не занял безоговорочно позицию Копелева: в русском национализме Солженицына ему (Бёллю) виделась известная «правота».

Выдворение Солженицына из СССР 13 февраля 1974 года, его приземление во Франкфуртском аэропорту, где его встречал Бёлль, и его первые дни на Западе, проведенные в доме Бёлля под Кельном (Лангенбройх / Айфель), - крупнейшие события той поры, ставшие ныне хрестоматийными, представляют собой «апогей» в отношениях русского и немецкого писателей и одновременно символизируют сближение русской и германской культуры через голову любых «правительств» и любой «идеологии».

Рядом с Солженицыным возвышается Анна Ахматова. Обстоятельства, в которых она оказалась после 1946 года, были, судя по всему, хорошо известны немецкому писателю, посетившему ее 17 августа 1965 года в Комарово. Бёлля, его жену и сыновей сопровождали в этой поездке Лев и Раиса Копелевы и ленинградский филолог-германист Владимир Адмони, давний и близкий знакомый Ахматовой - с ним Бёлль познакомился в 1962 году во время приема немецкой делегации в ленинградском Доме Писателя. Профессор Адмони выделялся среди ученых своего поколения эрудицией, изяществом и «европеизмом». Не удивительно, что, едва познакомившись с Адмони, Бёлль почувствовал к нему интерес и симпатию.

Комаровская встреча Бёлля с Ахматовой оказалась единственной, но надолго запомнившейся немецкому писателю. «Часто вспоминаю нашу совместную поездку к Анне Ахматовой, замечательной женщине»,- писал Белль Владимиру Адмони (письмо от 15 сентября 1965 года) .

Впоследствии Бёлль и Адмони регулярно обменивались письмами, которые представляют собой - в своей совокупности - важное добавление к переписке Бёлля и Копелева. В некоторых из них Бёлль откровенно рассказывает Адмони о событиях своей жизни, делится своими взглядами на жизнь современной Германии, причем некоторые из его суждений весьма примечательны.

«<…> И у нас здесь теперь происходит такое, что не просто не весело, а прямо-таки опасно: в особенности Берлин и все, что с ним связано, - сплошная демагогия. Немцы не желают понять, что они проиграли захватническую войну и совершали убийство других народов, у них начисто отсутствуют понимание и чувство (никогда не было ни того, ни другого) неумолимости истории. Не слишком радостно и то, что появляется и уже появилось здесь в этом году под видом “молодой” литературы: бо льшая часть ее full of sex - таким, который, по-моему, жалок и провинциален и, что гораздо хуже, - полон насилия и жестокости. Иногда мне страшно: кажется, что элементы садизма перешли из концентрационных лагерей в нашу литературу…»

Это и многое другое, о чем писал ему Бёлль, находило у Адмони живейший отклик и понимание. Своей статье, посвященной роману Бёлля «Глазами клоуна», Адмони дал название «С позиций человеческой души» (редакция устранила слово «душа», и статья появилась под названием «С позиций человечности) .

Наряду с Адмони, Бёлль был знаком и дружен с другим ленинградским филологом - переводчиком и литературоведом Ефимом Эткиндом. Его личное знакомство с Бёллем восходит к 1965 году. В ту пору Эткинд был тесно связан с Солженицыным и помогал ему в создании «Архипелага ГУЛАГ». В 1974 году Эткинд был исключен из Союза советских писателей и вынужден был - под давлением властей - эмигрировать (подобно Солженицыну или Льву Копелеву, Эткинд не хотел уезжать и публично призывал советских евреев не делать этого). Впоследствии Эткинд описал события того времени, как и свою принципиальную позицию в отношении «отъездов», в мемуарной книге «Записки незаговорщика», известной в Германии под названием «Unblutige Hinrichtung. Warum ich die Sowjetunion verlassen musste» («Бескровная казнь. Почему я вынужден был покинуть Советский Союз», 1978).

Фото Екатерины Зворыкиной

Именно Эткинд познакомил Бёлля с молодым ленинградским поэтом Иосифом Бродским (в 1964 году Эткинд, наряду с Адмони, выступал в суде общественным защитником Бродского). Поразительное обстоятельство: не владевший русским языком, Бёлль сразу же оценил Бродского, почувствовал его значительность, его творческие возможности. Он пригласил Бродского принять участие в телевизионном фильме «Петербург Достоевского», сценарий которого написал сам (вместе с Эрихом Коком) . Участие Бродского в этом фильме, до сих пор неизвестном в России, - факт примечательный. Это, в сущности, первое появление Бродского перед кинокамерой (во всяком случае, «западной»), и все, что он увлеченно произносит в том фильме, - важное и подлинное свидетельство его тогдашних настроений и взглядов.

Сохранилась фотография, сделанная женой Эткинда, Екатериной Зворыкиной: Бёлль, Эткинд и Бродский, втроем, в квартире у Эткиндов. Фотография сделана в феврале 1972 года. Через несколько месяцев Бродский покинет страну.

Выдавливание людей из страны стало в 1970-е годы обычным способом расправы с инакомыслящими. Иосиф Бродский открывает этот ряд (1972); за ним следует Солженицын (1974), за ним - Эткинд (1974), затем - Лев Копелев (1980). Все они оказываются на Западе, и все они - друзья или знакомые Генриха Бёлля, которые поддерживают с ним отношения, пользуются его помощью и т. д.

Таким образом, Генрих Бёлль - прежде всего благодаря Льву Копелеву - оказался в самом центре советского инакомыслия 1960-х - 1970-х годов, и, можно сказать, активным участником русского освободительного движения «застойной» эпохи. Бёлль был хорошо информирован обо всем, что происходило в те годы в Москве: в письмах Копелева к нему упоминаются Андрей Амальрик, Юрий Галансков, Александр Гинзбург, Наталья Горбаневская, генерал Петр Григоренко, Юлий Даниэль, Анатолий Марченко, Андрей Синявский, Петр Якир, украинские узники совести (Иван Дзюба, Валентин Мороз, Евгений Сверчук, Иван Свитличный, Василий Стус…) и другие. Информация об их положении проникала на Запад и в западную прессу не в последнюю очередь благодаря письмам Копелева, содержавшим не только сведения об арестах, обысках, судебных процессах в отношении отдельных людей, но и ряд ценных для Бёлля, суждений, советов, рекомендаций. Так, летом 1973 года, когда возник вопрос о приеме советских авторов в Международный ПЕН-клуб (одна из форм поддержки в то время), Копелев сообщает Бёллю, избранному в 1972 году президентом этой организации, свое мнение о том, как следует действовать.

«Очень, очень прошу тебя и всех руководителей ПЕНа, желающих помочь нам делом, - пишет, например, Копелев Бёллю (письмо от 6-10 июля 1973 года), - ускорить прием в национальные отделения ПЕНа в первую очередь тех писателей, которым угрожает опасность (Максимов, Галич, Лукаш , Кочур , Некрасов, Коржавин). Объективности ради следует включить и нейтральных авторов, Вознесенского, Симонова, Шагинян, Георгия Маркова; не забудьте и тех, кто в настоящее время подвергается, по-видимому, меньшей угрозе (Алекс. Солженицын, Лидия Чуковская, Окуджава, я также); но теперь, после Конвенции, наше положение может опять осложниться . Однако прежде всего: не ослабляйте всевозможных общественных и (доверительно-) лоббистских усилий в защиту осужденных - Григоренко, Амальрика, Буковского, Дзюбы, Свитличного и других. Пожалуйста, объясни всем у вас: сегодня возникла реальная возможность - как никогда прежде!!! - эффективно воздействовать из-за рубежа на здешние власти путем дружественного, но постоянного давления. Надо, чтобы в этом участвовало как можно больше “авторитетных” людей: политиков, промышленников, художников, журналистов, литераторов, ученых… и пусть их усилия не ограничиваются одноразовыми манифестациями - следует вновь и вновь настойчиво говорить об этом, писать, просить, требовать, выступать с коллегиальными поручительствами. Великодушие, терпимость, гуманность и тому подобное - наилучшие предпосылки для доверительно-делового общения, они свидетельствуют о силе, надежности, честности и т.д.» .

Генрих Бёлль, нет сомнений, принимал близко к сердцу просьбы своего московского друга и откликался на них. Он неоднократно подписывал письма и ходатайства, адресованные руководителям СССР, просил об освобождении политзаключенных или смягчении их участи. Уместно вспомнить также о внимательном отношении Бёлля ко всему, что происходило тогда в русской эмиграции, особенно в Париже, к спорам и идейным баталиям в этой пестрой среде. Бёллю казалось, что советские диссиденты пристрастны в своих оценках: заявляют, что Запад недостаточно противостоит той угрозе, которую представляет собой Советский Союз, принимают западный плюрализм за мягкотелость или «беззаботность», слишком непримиримы к «социалистам» и «левым» (которым Бёлль симпатизировал). Немецкий писатель полемизировал с Владимиром Буковским и Наумом Коржавиным , критиковал позицию Владимира Максимова и его журнал «Континент», пользовавшийся финансовой поддержкой «правого» Акселя Шпрингера.

Резюмируя, можно сказать, что в истории свободомыслия и духовного сопротивления, каким оно сложилось в нашей стране в 1960-е - 1980-е годы, имя Генриха Бёлля занимает особое, исключительное место.

Обзор «диссидентских» связей Бёлля будет неполон без имени Константина Богатырева, переводчика немецкой поэзии, в прошлом - узника Гулага. Они познакомились в Москве осенью 1966 года, переписывались и встречались каждый раз, когда Бёлль приезжал в Москву. Именно Богатырев познакомил Бёлля с А.Д. Сахаровым , судьба которого волновала немецкого писателя, неоднократно выступавшего в защиту гонимого академика . Состоявшаяся встреча (по ряду вопросов между ними возникла дискуссия) повлекла за собой «совместное обращение в защиту Владимира Буковского, всех политзаключенных и узников психбольниц, в особенности больных и женщин» . В своих воспоминаниях А.Д. Сахаров называет Бёлля «замечательным человеком» .

Константин Богатырев скончался в июне 1976 года после удара по голове, нанесенного ему в подъезде московского дома у дверей его квартиры. Ни исполнители преступления, ни его заказчики до настоящего времени не известны, хотя в общественном сознании утвердилось мнение, что это была своего рода «акция устрашения» со стороны КГБ. Так, вероятно, думал и Бёлль. Насильственная смерть Богатырева глубоко поразила Генриха Бёлля, откликнувшегося на это событие сочувственной и проникновенной статьей. «Он принадлежал, - пишет Бёлль о Богатыреве, - к числу наших лучших московских друзей. Он был прирожденный диссидент, один из первых, с кем я познакомился; он был таковым по своей природе, инстинктивно - задолго до того как диссидентство сложилось как движение и получило известность…» .

В этих словах Бёлль затрагивает один из аспектов российско-советской общественной жизни, тему бурных и не вполне отзвучавших дискуссий: диссидент или не диссидент? Кого можно причислить к этой группе? Углубляясь в этот вопрос, современная французская исследовательница решительно разъединяет «инакомыслящих», «кухонных» бунтарей, и «диссидентов» - людей, которые «смеют выйти на площадь». «В семидесятые и восьмидесятые годы, - сказано в ее книге, - миллионы людей в СССР думают “иначе”, чем власти, питают - одни в большей, другие в меньшей степени - сомнение, недоверие и даже враждебность по отношению к тому, что проповедует и чего требует государство. Но лишь несколько десятков из них становятся диссидентами: осмеливаются публично требовать права и свободы, которые, как написано в законах и Конституции страны и как заявляется на словах, гарантированы советским гражданам. Какие бы разговоры ни велись в послесталинскую эпоху “на кухне”, мало кто открыто отстаивал свои взгляды “на площади” - именно с тех пор противопоставление “кухни” и “площади” закрепилось в русском языке» . Это смысловое различие сохраняется до настоящего времени. В своем недавнем интервью «Новой газете», появившемся накануне его 80-летия, Яков Гордин решительно противопоставляет оба понятия: «Я не был диссидентом, я был антисоветчиком» .

Так можно ли считать «диссидентами» Константина Богатырева, Иосифа Бродского, Ефима Эткинда, Льва Копелева? Или, скажем, Владимира Войновича, Владимира Корнилова, Бориса Биргера, друзей и знакомых Бёлля? Ведь они все были убежденными противниками советского режима, критиковали его открыто и подчас публично, подписывая, например, разного рода «протестные письма», не соблюдали «правил игры», которые навязывала Система (чтение запрещенной литературы, не санкционированные сверху встречи с иностранцами и т. п.). В то же время, это определение представляется неточным, поскольку никто из названных лиц не был участником какой-либо партии или группы, не примыкал ни к одному общественному движению и не занимался «подпольной» деятельностью. Критика советского режима не являлась их самоцелью или главным занятием; они писали прозу или стихи, переводили, творили. Вряд ли кто-то из них согласился бы с определением «диссидент». Лев Копелев, например, протестовал, когда его называли «диссидентом»; в своих письмах к Бёллю он подчас берет это слово в кавычки. Не удивительно: подобные настроения отличали в то время значительную часть критически мыслящей советской интеллигенции.

Слово «диссидентство» стало в СССР синонимом свободомыслия. Люди, открыто заявляющие о своем несогласии с действиями властей, издавна воспринимались в России как «масоны», «бунтари», «отщепенцы», представители «пятой колонны»; они становились «диссидентами» помимо собственной воли .

Конечно, в официальных советских инстанциях не слишком вдумывались в эти дефиниции; всех названных выше писателей или художников, знакомых и друзей Генриха Бёлля, власть огульно именовала то «диссидентами», то «злостными антисоветчиками». Не удивительно, что за Генрихом Бёллем - во время каждого его пребывания в СССР - велась пристальная оперативная слежка. Использовался механизм так называемого «внешнего наблюдения»; изучались письменные донесения и отчеты, поступавшие из Иностранной Комиссии Союза писателей «наверх» - в ЦК.

В середине 1990-х годов в российской печати были обнародованы документы, обнаруженные в Центре хранения современной документации. Это - важный биографический материал, своего рода «хроника» встреч и общений Генриха Бёлля, история его контактов с советской интеллигенцией. Из этих донесений можно, например, узнать, что летом 1965 года Бёлля, приехавшего в СССР с женой и двумя сыновьями, «принимали у себя на квартире Л.З. Копелев и его жена Р.Д. Орлова, Людмила Черная и ее муж Даниил Мельников, Илья Фрадкин, Е.Г. Эткинд, а также Михаил Дудин, с которым Бёлль познакомился в свой предыдущий приезд в Советский Союз». А в связи с пребыванием Бёлля в СССР в феврале-марте 1972 года подчеркивалось (в соответствующем донесении), что «успешному проведению работы с Генрихом Бёллем во многом мешает безответственное поведение члена СП Л. Копелева, который навязывал ему свою собственную программу и организовывал без ведома Союза писателей многочисленные встречи Бёлля» (названы, в частности, имена Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам, Бориса Биргера) .

Однако воспитательная работа с Бёллем не приносила желаемых результатов: писатель определенно тяготел к «оголтелым антисоветчикам». Это выясняется окончательно в 1974 году, когда Бёлль встречает во Франкфуртском аэропорту Солженицына и принимает его в своем доме под Кёльном. Правда, через год Бёлль снова прилетает в Москву, но стиль направленных в ЦК донесений уже не оставляет сомнений в том, что теперь власти видят в нем недруга, чуть ли не лазутчика.

«<…> Ищет встреч преимущественно с такими людьми, как Л. Копелев, А. Сахаров и им подобными, стоящими на враждебных нашей стране позициях», - сообщал «в порядке информации» В.М. Озеров, секретарь Правления СП СССР. Он же обратил внимание на то обстоятельство, что по возвращении в ФРГ Бёлль опубликовал подписанное им совместно с Сахаровым письмо руководителям Советского Союза с просьбой освободить всех политзаключенных. Слова «политических заключенных» секретарь Правления берет в кавычки и дает следующую рекомендацию: «Всем советским организациям целесообразно в отношениях с Бёллем проявлять в настоящее время холодность, критически высказываться о его недружественном поведении, указывать, что единственно правильный путь для него состоит в отказе от сотрудничества с антисоветчиками, которое бросает тень на имя писателя-гуманиста» .

Однако «писатель-гуманист» не слишком прислушивался к рекомендациям литературных чиновников и, следует отдать ему должное, никогда не заигрывал с официальной Москвой.

В конце концов, Бёлль был, как известно, на десять с лишним лет полностью отстранен от советского читателя: его прекратили переводить, публиковать, ставить на сцене и, наконец, перестали пускать в Советский Союз. Поддерживать с ним связь в те годы означало бросить вызов Системе. На это решались немногие.

Следует упомянуть о скандале, разразившемся в 1973 году вокруг публикации в «Новом мире» (№ 2-6) романа Бёлля «Групповой портрет с дамой». В тексте романа были произведены сокращения, касающиеся эротики, крепких народных выражений, изъяты пассажи, посвященные советским военнопленным, сцены, изображающие действия Красной армии в Восточной Пруссии, и т. п. Друзья Бёлля (Копелевы, Богатырев) считали ответственной за искажение текста переводчицу романа Л. Черную (хотя она, разумеется, действовала не по своей воле). «…Можно понять переводчицу, - вспоминала Евгения Кацева, добавляя, что у советской цензуры там (т. е. в романе Бёлля. - К. А. ) было к чему прицепиться» .

Константин Богатырев, сверивший оригинал с переводом, сообщил Бёллю о множественных вторжениях в его текст, «и обычно проявлявший терпимость толерантный Бёлль настолько вышел из себя, что запретил издавать его перевод отдельной книгой…» После этого в западногерманской печати начался шум, за которым последовал другой скандал, связанный с выдворением Солженицына. Общественное мнение (германисты, издательские работники, литературные и окололитературные круги) решительно осудили переводчицу, допустившую искажения текста. «…Я чувствовала себя незаслуженно оплеванной, оболганной, несчастной, - вспоминает Л. Черная. - И ни один человек за меня не заступился. Все делали вид, будто цензуры нет, а есть только недобросовестные переводчики. И клевали меня безостановочно» .

Генрих Бёлль умер в июле 1985 года. За несколько дней до его смерти в «Литературной газете» появилось (в сокращении) «Письмо к моим сыновьям» , и об этой публикации писатель успел узнать и, конечно, порадовался наступившему перелому. Но о том, что это событие не случайность и что 1985 год окажется «переломным» для всей новейшей истории, Генрих Бёлль не мог и подозревать.

Истории взаимоотношений Бёлля с его друзьями и знакомыми в Москве, Ленинграде и Тбилиси давно бы следовало посвятить том под общим названием «Генрих Бёлль и Россия». Множество документов (писем, телеграмм, фотографий, газетных вырезок), собранных под одним переплетом, дадут возможность увидеть Генриха Бёлля во всем многообразии его личных связей с узким, но замечательным кругом московско-петербургской культурной элиты. Немецкий писатель предстает в этой ретроспекции как деятельный участник нашей литературной и общественно-политической жизни того времени. Диссидент по духу, каким он и был в Германии 1960-х - 1970-х годов, Генрих Бёлль, писатель с «живой, чуткой совестью» , чувствовал свое внутреннее родство с этим кругом и воспринимал себя - разумеется, до известной степени, - советским диссидентом и, значит, русским интеллигентом.

Черная Л. Косой дождь. С. 479. Изложение событий в этой мемуарной книге представляется местами явно тенденциозным.

Бёлль Г. Письмо к моим сыновьям или Четыре велосипеда // Литературная газета. 1985. № 27, 3 июля. С. 15 (пер. Е. Кацевой).

Копелев Л. Во имя совести // Культура и жизнь. 1962. № 6. С. 28.

Рассказ о том, как Генрих Белль приезжал к нам в 1979 году

Александр Биргер

Этот текст лег в основу немецкого документального фильма "Генрих Белль: под красной звездой", где Алексей Биргер выступил в роли "сквозного" ведущего. Премьера фильма на немецком телевидении состоялась 29 ноября 1999 года, а в Москве фильм могли увидеть в Доме кино 13 декабря 1999 года - он был представлен от Германии на кинофестиваль "Сталкер".

ГЕНРИХ БЕЛЛЬ последний раз посетил Советский Союз в 1979 году, приехал на десять дней.

Так получилось, что я был свидетелем многих событий, связанных с этим визитом. Свидетелем, получившим возможность многое увидеть и многое запомнить, я оказался потому, что мой отец, художник Борис Георгиевич Биргер, был одним из ближайших русских друзей Генриха Белля.

НЕ ЖДАЛИ

Для того чтобы понять, почему Белля ждал в СССР не очень любезный прием, надо знать некоторые обстоятельства.

Официально Белль оставался "прогрессивным" немецким писателем, лауреатом Нобелевской премии, одним из самых весомых людей в международном Пен-клубе (где он долго был и президентом) - из-за этого, из-за его всемирной славы и значения любого его слова для всего мира ему, видно, и побоялись отказать во въездной визе. Но к тому моменту Белль уже успел во многом "провиниться" перед советской идеологией.

Писатель резко выступил в ряде статей и заявлений против ввода советских танков в Чехословакию. Судить о том, что произошло при подавлении "пражской весны", он мог как никто, потому что его угораздило оказаться в Праге как раз в момент вторжения войск Варшавского договора. Возможно, человечность позиции Белля оказалась добавочным оскорблением для наших властей: в одном из очерков об увиденном Белль писал, как ему жалко русских солдат, втянутых в эту грязную историю ни за что ни про что, приводил много фактов, каким шоком оказалось для рядового армейского состава обнаружить с рассветом, что они не на "маневрах", как им объявили, а в роли захватчиков в чужой стране. Рассказывал Белль и об известных ему случаях самоубийств среди советских солдат.

Среди многого, из-за чего точили зуб на Белля, можно припомнить и такой факт: в бытность Белля президентом международного Пен-клуба начальство Союза писателей всячески обхаживало и улещивало его, с тем чтобы он согласился принять Союз писателей в Пен-клуб "коллективным членом", то есть чтобы каждый принятый в Союз писателей одновременно получал бы и членство в Пен-клубе, а всякий исключенный из Союза писателей это членство терял бы. Белль даже не с возмущением, а с большим удивлением отверг этот бред, после чего многие писательские (и, кажется, не только писательские) "тузы" затаили на него лютую злобу.

Белль ущемил интересы писательской мафии не только тем, что отказался всем скопом зачислить ее в члены Пен-клуба. Довольно резкое объяснение с Союзом писателей и с ВААП произошло у Белля при участии Константина Богатырева, его близкого друга, замечательного переводчика с немецкого и правозащитника. Богатырев был убит при очень загадочных обстоятельствах, и Белль собирался посетить его могилу. Смерть Богатырева связывали с его правозащитной деятельностью. Но был и еще один момент. Незадолго до смерти Богатырев провел тщательный анализ русских переводов Белля (насколько помнится, по просьбе самого Белля - но это надо бы уточнить у людей, принимавших непосредственное участие в этой истории) и одних только грубейших искажений и переиначиваний авторского смысла набрал на сорок страниц убористого текста! Так, в результате этих искажений "Глазами клоуна" превратился из антиклерикального романа в антирелигиозный, атеистический, а ряд других произведений вообще оказался вывернутым наизнанку.

Белль был в ярости и потребовал, чтобы его вещи в таком виде больше в Советском Союзе не издавались. Естественно, это требование автора выполнено не было, но крови нашим чинушам это объяснение с негодующим Беллем попортило немало. Не говоря уж о том, что скандал получился международным и сильно повредил реноме "советской школы перевода - самой лучшей и профессиональной школы в мире" (что, кстати, было близко к истине, когда дело касалось переводов классики и "идеологически безвредных" вещей). Многие авторы стали опасливо приглядываться: а не слишком ли уродуют их в советских переводах.

Надо учитывать, что к работе не только с "идеологически скользкими", но и вообще с живыми западными авторами советское государство старалось допускать переводчиков, в которых было "уверено". То есть переводчики проходили тот же отсев, как и все другие граждане, которым по роду деятельности приходилось общаться с людьми западного мира. Исключения были редки.

Простым требованием соблюдать уважение к авторскому тексту Белль и Богатырев посягнули на основу основ системы, которая подразумевала очень многое, в том числе полный контроль над общением с западными людьми и над тем, в каком виде западные идеи должны доходить до советских людей.

Когда писатели и переводчики начинают жить по законам спецслужб (а главное - по законам "номенклатуры"), то и пути разрешения проблем они выбирают те, которые свойственны спецслужбам. И то, что Белль объявил во всеуслышание: одна из основных целей его приезда в Советский Союз -побывать на могиле Константина Богатырева и поклониться праху одного из ближайших друзей, не могло не вызвать озлобления.

Перечисленного вполне достаточно, чтобы дать понятие об общем фоне, на котором Генрих Белль, его жена Аннамари, их сын Раймонд и жена сына Гайде сошли с самолета в международный отдел аэропорта "Шереметьево" в понедельник 23 июля 1979 года.

Нам, встречающим, была видна таможенная стойка, за которой проверяли багаж семьи Беллей. Это был настоящий "шмон" с несколько парадоксальными результатами. У Белля изъяли последний, который он читал в дороге, номер журнала "Шпигель" с фотографией Брежнева на обложке, заключив, что раз есть фотография Брежнева, значит, в журнале наверняка напечатано что-то антисоветское, но не заметили и пропустили только что вышедшую на немецком языке книгу Льва Копелева - одного из запретных тогда авторов.

Белли остановились в новом здании при гостинице "Националь", и, немного передохнув, отправились на ужин, который в их честь устроили московские друзья. Ужин проходил у очень славной немолодой женщины, которую все называли Мишка. Насколько я понял из разговоров, она была этническая немка, прошла лагеря, а к тому времени стала активной участницей русско-немецкого культурного моста, главными архитекторами которого были Белль и Копелев, оба ее большие друзья.

Возник разговор и о том, что Генриху Беллю, тогда уже тяжелому диабетику (и не только диабетику - диабет был лишь одним, хотя и главным, "цветком" в большом букете болезней, лекарства от которых порой взаимоисключали друг друга), нужно соблюдение строгой диеты, а также обязательная привязка во времени между приемом пищи и приемом лекарств, как это бывает у диабетиков, находящихся на инсулиновых уколах. Семья Беллей не то что усомнилась, но спросила, смогут ли Генриху обеспечить такое питание в гостинице или нужно позаботиться о страховочных вариантах?

Уже на следующий день кое-какие планы пришлось корректировать, потому что стало очевидно, что власти всячески стремятся продемонстрировать Беллю недовольство его приездом и его планами, и кругом общения, намеченными на этот приезд, и прибегают к довольно сильному психологическому нажиму, порой больше похожему на психологический террор. С самого утра семью Беллей "вели" открыто, откровенно стараясь, чтобы Белли заметили слежку. Черные "волги" с торчащими и наведенными в их сторону антеннами (чтобы не было никаких сомнений, что все разговоры подслушиваются и записываются) постоянно вертелись рядом. Мы поехали в Измайлово, в мастерскую отца, где Белль очень внимательно просмотрел картины, которых еще не видел. Белль поражал вдумчивостью и сосредоточенностью, когда вглядывался в очередное полотно, каким-то даже не погружением в мир живописи, а растворением в этом мире, глубинным проникновением в образы художника. В такие минуты его сходство со старым мудрым вожаком слоновьего стада становилось еще очевиднее.

Из мастерской мы поехали обедать в квартиру отца на "Маяковской", решив после обеда немного прогуляться по Садовому кольцу, а оттуда двинуться за Таганку, посмотреть Крутицкий теремок и Андроников монастырь. Машины сопровождали нас все время, дежурили под окнами, когда мы обедали, а когда мы шли по Садовому кольцу, чтобы у площади Восстания (ныне Кудринской) свернуть к Пресне, вдоль края тротуара рядом с нами очень медленно ползла черная "Волга" с выдвинутыми и направленными в нашу сторону антеннами. Эта издевательски наглая слежка сделалась настолько невыносимой, что вдруг Владимир Войнович, бывший с нами с самого утра, вообще человек очень сдержанный, резко оборвал свой разговор с Беллем, подскочил к "Волге", рывком открыл ее дверцу и стал крыть сидевших в ней на чем свет стоит, крича, что это позор для всей страны и как им не стыдно. Все слегка оторопели, а потом нам с отцом удалось оттащить Войновича от машины. Надо сказать, люди в машине все это время сидели, не шелохнувшись и не глядя в нашу сторону.

Провокации шли по нарастающей, и характерный пример - как все усугублялись неприятности с необходимым для Белля диетическим и режимным питанием. В первое же утро Беллей почти час, что называется, "промариновали" у входа в ресторан "Националя". Они имели полную возможность лицезреть пустой зал и слышать, что столики еще не готовы и поэтому их не могут обслужить. Надо отметить, что перед тем как спуститься к завтраку, Белль принял свои лекарства и сделал инсулиновый укол. Так что дело могло кончиться плохо в первые же сутки пребывания Белля в Москве.

В какой-то момент к Беллю подошел человек и обратился к нему по-немецки, сообщив, что он тоже постоялец гостиницы, и спросил, не ошибается ли он, узнав знаменитого писателя. Белль ответил, что его собеседник не ошибся, и объяснил свою ситуацию. "О, так вы еще не знаете здешние порядки! - ответил узнавший Белля немец. - Вам просто надо знать, что как только метрдотель получит десять рублей, столик появится в ту же секунду".

Тут как раз подоспел Копелев, с первого взгляда понявший ситуацию и забравший Беллей с собой.

Подобное разложение в системе "Интуриста" наблюдалось на каждом шагу. Работники этой сферы вымогали деньги и взятки в другой форме, где только можно, наплевав на страх перед любыми "органами", перед возможностью нарваться на переодетого сотрудника КГБ - за вымогательство у иностранцев попавшегося могли взгреть так, что ему бы долго икалось.

Так, семья Беллей собиралась посетить Владимир и Суздаль, а для этого надо было получать особое разрешение. К даме, ведающей выдачей этих разрешений, Белль подошел в сопровождении Копелева. Дама хмуро буркнула, что разрешения выдаются за две недели, что еще надо решать, кому их давать, а кому нет, и что вообще у нее сегодня день рождения, она спешит и не может всем этим заниматься. Копелев попросил ее подождать пять минут, быстро потащил Белля в инвалютную лавку при гостинице и ткнул пальцем в колготки, флакончик духов и что-то еще. Белль заикнулся насчет того, что это будет наглая до неприличности взятка и вообще неудобно дарить женщине такую дрянь от незнакомого человека. Копелев возразил, что все удобно и для нее это не дрянь. Через пять минут они вернулись к этой даме, и Копелев с очаровательной улыбкой сказал: "Простите, мы не знали, что у вас день рождения. Но позвольте вас поздравить". Еще через пять минут специальное разрешение на поездку всей семьи Беллей во Владимир и Суздаль было у них на руках.

Генрих БЁЛЛЬ

(21.12.1917-16.07.1985)

Генрих Бёлль родился в 1917 году в Кёльне и был восьмым ребенком в семье.
Его отец, Виктор Бёлль, потомственный столяр-краснодеревщик, а предки со стороны матери — рейнские крестьяне и пивовары.

Начало его жизненного пути схоже с судьбами многих немцев, чья юность пришлась на период политических невзгод и Вторую мировую войну. После окончания народной школы Генрих был определен в гуманитарную греко-римскую гимназию. Он оказался в числе тех немногих гимназистов, кто отказался вступить в «Гитлерюгенд», и был вынужден сносить унижения и насмешки окружающих.

После окончания гимназии Генрих Бёлль отказался от идеи пойти добровольцем на военную службу и поступил учеником в один из боннских букинистических магазинов.

К этому же времени относятся и первые пробы пера. Однако его попытка уйти от действительности и погрузиться в мир литературы оказалась безуспешной. В
1938 году молодой человек был мобилизован для отбытия трудовой повинности на осушении болот и лесоразработках.

Весной 1939 года Генрих Бёлль поступил в Кельнский университет. Однако поучиться ему не удалось. В июле 1939 года его призвали на военные сборы вермахта, а осенью 1939 года началась война.

Бёлль попал в Польшу, затем во Францию, а в 1943 году его часть была отправлена в Россию. Затем последовали подряд четыре серьезных ранения.
Фронт продвигался на запад, а Генрих Бёлль кочевал по госпиталям, полный отвращения к войне и фашизму. В 1945 году он сдался в плен американцам.

После плена Бёлль вернулся в опустошенный Кёльн. Он вновь поступил в университет, чтобы изучать немецкий язык и филологию. Одновременно работал подсобным рабочим в столярной мастерской брата. Белль вернулся и к своим писательским опытам. В августовском номере журнала «Карусель» за 1947 год был напечатан его первый рассказ «Послание» («Весть»). Затем последовала повесть «Поезд приходит вовремя» (1949), сборник рассказов «Странник, когда ты придёшь в Спа…» (1950); романы «Где ты был, Адам?» (1951), «И не сказал ни единого слова» (1953), «Дом без хозяина» (1954), «Бильярд в половине десятого» (1959), «Глазами клоуна» (1963); повести «Хлеб ранних лет» (1955), «Самовольная отлучка» (1964), «Конец одной командировки»
(1966) и другие В 1978 г. в ФРГ вышло собрание сочинений Белля в 10 т.
Произведения писателя переведены на 48 языков мира.

На русском языке рассказ Бёлля впервые появился в журнале «В защиту мира» в
1952 году.

Бёлль — выдающийся художник-реалист. Война в изображении писателя — это мировая катастрофа, болезнь человечества, которая унижает и разрушает личность. Для маленького рядового человека война означает несправедливость, страх, муки, нужду и смерть. Фашизм, по мысли писателя, идеология бесчеловечная и подлая, он спровоцировал трагедию мира в целом и трагедию отдельной личности.

Произведениям Бёлля свойствен тонкий психологизм, раскрывающий противоречивый внутренний мир его персонажей. Он следует традициям классиков реалистической литературы, особенно Ф.М.Достоевского, которому
Бёлль посвятил сценарий телефильма «Достоевский и Петербург».

В поздних произведениях Бёлль все чаще поднимает острые нравственные проблемы, вырастающие из критического осмысления современного ему общества.

Вершиной международного признания стало его избрание в 1971 г. президентом
Международного ПЕН-клуба и присуждение Нобелевской премии по литературе в
1972 г. Однако, эти события свидетельствовали не только о признании художественного таланта Белля. Выдающийся писатель воспринимался и в самой
Германии, и в мире как совесть немецкого народа, как человек, остро чувствовавший «свою сопричастность времени и современникам», глубоко воспринимавший чужую боль, несправедливость, все, что унижает и разрушает человеческую личность. Покоряющим гуманизмом проникнута каждая страница литературного творчества Белля и каждый шаг его общественной деятельности.

Генрих Бёлль органически не приемлет любое насилие со стороны власти, считая, что это ведет к разрушению и деформации общества. Этой проблеме посвящены многочисленные публикации, критические статьи и выступления Бёлля конца 70-х — начала 80-х годов, а также два его последних больших романа
«Заботливая осада» (1985) и «Женщины на фоне речного пейзажа» (издан посмертно в 1986).

Такая позиция Бёлля, его творческая манера и приверженность к реализму всегда вызывали интерес в Советском Союзе. Он неоднократно бывал в СССР, ни в одной стране мира Генрих Белль не пользовался такой любовью, как в
России. «Долина грохочущих копыт», «Бильярд в половине десятого», «Хлеб ранних лет», «Глазами клоуна» — все это переводилось на русский язык до
1974 года. В июне 1973 года «Новый мир» завершил публикацию «Группового портрета с дамой». А 13 февраля 1974 года Белль встретил в аэропорту высланного А.Солженицына и пригласил домой. Это было последней каплей, хотя правозащитной деятельностью Белль занимался и раньше. В частности, вступался за И.Бродского, В.Синявского, Ю.Даниэля, возмущался русскими танками на улицах Праги. Впервые после долгого перерыва Генриха Белля напечатали в СССР 3 июля 1985 года. А 16 июля он скончался.

В биографии Бёлля-писателя сравнительно мало внешних событий, она складывается из литературной работы, поездок, книг и выступлений. Он принадлежит к тем писателям, которые всю жизнь пишут одну книгу — летопись своего времени. Его называли «хронистом эпохи», «Бальзаком второй немецкой республики», «совестью немецкого народа».

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В СССР
Рассказ о том, как Генрих Белль приезжал к нам в 1979 году
Александр Биргер

Этот текст лег в основу немецкого документального фильма «Генрих Белль: под красной звездой», где Алексей Биргер выступил в роли «сквозного» ведущего.
Премьера фильма на немецком телевидении состоялась 29 ноября 1999 года, а в
Москве фильм могли увидеть в Доме кино 13 декабря 1999 года — он был представлен от Германии на кинофестиваль «Сталкер».

ГЕНРИХ БЕЛЛЬ последний раз посетил Советский Союз в 1979 году, приехал на десять дней.

Так получилось, что я был свидетелем многих событий, связанных с этим визитом. Свидетелем, получившим возможность многое увидеть и многое запомнить, я оказался потому, что мой отец, художник Борис Георгиевич
Биргер, был одним из ближайших русских друзей Генриха Белля.

Для того чтобы понять, почему Белля ждал в СССР не очень любезный прием, надо знать некоторые обстоятельства.

Официально Белль оставался «прогрессивным» немецким писателем, лауреатом
Нобелевской премии, одним из самых весомых людей в международном Пен-клубе
(где он долго был и президентом) — из-за этого, из-за его всемирной славы и значения любого его слова для всего мира ему, видно, и побоялись отказать во въездной визе. Но к тому моменту Белль уже успел во многом «провиниться» перед советской идеологией.

Писатель резко выступил в ряде статей и заявлений против ввода советских танков в Чехословакию. Судить о том, что произошло при подавлении «пражской весны», он мог как никто, потому что его угораздило оказаться в Праге как раз в момент вторжения войск Варшавского договора. Возможно, человечность позиции Белля оказалась добавочным оскорблением для наших властей: в одном из очерков об увиденном Белль писал, как ему жалко русских солдат, втянутых в эту грязную историю ни за что ни про что, приводил много фактов, каким шоком оказалось для рядового армейского состава обнаружить с рассветом, что они не на «маневрах», как им объявили, а в роли захватчиков в чужой стране.
Рассказывал Белль и об известных ему случаях самоубийств среди советских солдат.

Среди многого, из-за чего точили зуб на Белля, можно припомнить и такой факт: в бытность Белля президентом международного Пен-клуба начальство
Союза писателей всячески обхаживало и улещивало его, с тем чтобы он согласился принять Союз писателей в Пен-клуб «коллективным членом», то есть чтобы каждый принятый в Союз писателей одновременно получал бы и членство в
Пен-клубе, а всякий исключенный из Союза писателей это членство терял бы.
Белль даже не с возмущением, а с большим удивлением отверг этот бред, после чего многие писательские (и, кажется, не только писательские) «тузы» затаили на него лютую злобу.

Белль ущемил интересы писательской мафии не только тем, что отказался всем скопом зачислить ее в члены Пен-клуба. Довольно резкое объяснение с Союзом писателей и с ВААП произошло у Белля при участии Константина Богатырева, его близкого друга, замечательного переводчика с немецкого и правозащитника. Богатырев был убит при очень загадочных обстоятельствах, и
Белль собирался посетить его могилу. Смерть Богатырева связывали с его правозащитной деятельностью. Но был и еще один момент. Незадолго до смерти
Богатырев провел тщательный анализ русских переводов Белля (насколько помнится, по просьбе самого Белля — но это надо бы уточнить у людей, принимавших непосредственное участие в этой истории) и одних только грубейших искажений и переиначиваний авторского смысла набрал на сорок страниц убористого текста! Так, в результате этих искажений «Глазами клоуна» превратился из антиклерикального романа в антирелигиозный, атеистический, а ряд других произведений вообще оказался вывернутым наизнанку.

Белль был в ярости и потребовал, чтобы его вещи в таком виде больше в
Советском Союзе не издавались. Естественно, это требование автора выполнено не было, но крови нашим чинушам это объяснение с негодующим Беллем попортило немало. Не говоря уж о том, что скандал получился международным и сильно повредил реноме «советской школы перевода — самой лучшей и профессиональной школы в мире» (что, кстати, было близко к истине, когда дело касалось переводов классики и «идеологически безвредных» вещей).
Многие авторы стали опасливо приглядываться: а не слишком ли уродуют их в советских переводах.

Надо учитывать, что к работе не только с «идеологически скользкими», но и вообще с живыми западными авторами советское государство старалось допускать переводчиков, в которых было «уверено». То есть переводчики проходили тот же отсев, как и все другие граждане, которым по роду деятельности приходилось общаться с людьми западного мира. Исключения были редки.

Простым требованием соблюдать уважение к авторскому тексту Белль и
Богатырев посягнули на основу основ системы, которая подразумевала очень многое, в том числе полный контроль над общением с западными людьми и над тем, в каком виде западные идеи должны доходить до советских людей.

Когда писатели и переводчики начинают жить по законам спецслужб (а главное
— по законам «номенклатуры»), то и пути разрешения проблем они выбирают те, которые свойственны спецслужбам. И то, что Белль объявил во всеуслышание: одна из основных целей его приезда в Советский Союз -побывать на могиле
Константина Богатырева и поклониться праху одного из ближайших друзей, не могло не вызвать озлобления.

Перечисленного вполне достаточно, чтобы дать понятие об общем фоне, на котором Генрих Белль, его жена Аннамари, их сын Раймонд и жена сына Гайде сошли с самолета в международный отдел аэропорта «Шереметьево» в понедельник 23 июля 1979 года.

Нам, встречающим, была видна таможенная стойка, за которой проверяли багаж семьи Беллей. Это был настоящий «шмон» с несколько парадоксальными результатами. У Белля изъяли последний, который он читал в дороге, номер журнала «Шпигель» с фотографией Брежнева на обложке, заключив, что раз есть фотография Брежнева, значит, в журнале наверняка напечатано что-то антисоветское, но не заметили и пропустили только что вышедшую на немецком языке книгу Льва Копелева — одного из запретных тогда авторов.

Белли остановились в новом здании при гостинице «Националь», и, немного передохнув, отправились на ужин, который в их честь устроили московские друзья. Ужин проходил у очень славной немолодой женщины, которую все называли Мишка. Насколько я понял из разговоров, она была этническая немка, прошла лагеря, а к тому времени стала активной участницей русско-немецкого культурного моста, главными архитекторами которого были Белль и Копелев, оба ее большие друзья.

Возник разговор и о том, что Генриху Беллю, тогда уже тяжелому диабетику (и не только диабетику — диабет был лишь одним, хотя и главным, «цветком» в большом букете болезней, лекарства от которых порой взаимоисключали друг друга), нужно соблюдение строгой диеты, а также обязательная привязка во времени между приемом пищи и приемом лекарств, как это бывает у диабетиков, находящихся на инсулиновых уколах. Семья Беллей не то что усомнилась, но спросила, смогут ли Генриху обеспечить такое питание в гостинице или нужно позаботиться о страховочных вариантах?

Уже на следующий день кое-какие планы пришлось корректировать, потому что стало очевидно, что власти всячески стремятся продемонстрировать Беллю недовольство его приездом и его планами, и кругом общения, намеченными на этот приезд, и прибегают к довольно сильному психологическому нажиму, порой больше похожему на психологический террор. С самого утра семью Беллей
«вели» открыто, откровенно стараясь, чтобы Белли заметили слежку. Черные
«волги» с торчащими и наведенными в их сторону антеннами (чтобы не было никаких сомнений, что все разговоры подслушиваются и записываются) постоянно вертелись рядом. Мы поехали в Измайлово, в мастерскую отца, где
Белль очень внимательно просмотрел картины, которых еще не видел. Белль поражал вдумчивостью и сосредоточенностью, когда вглядывался в очередное полотно, каким-то даже не погружением в мир живописи, а растворением в этом мире, глубинным проникновением в образы художника. В такие минуты его сходство со старым мудрым вожаком слоновьего стада становилось еще очевиднее.

Из мастерской мы поехали обедать в квартиру отца на «Маяковской», решив после обеда немного прогуляться по Садовому кольцу, а оттуда двинуться за
Таганку, посмотреть Крутицкий теремок и Андроников монастырь. Машины сопровождали нас все время, дежурили под окнами, когда мы обедали, а когда мы шли по Садовому кольцу, чтобы у площади Восстания (ныне Кудринской) свернуть к Пресне, вдоль края тротуара рядом с нами очень медленно ползла черная «Волга» с выдвинутыми и направленными в нашу сторону антеннами. Эта издевательски наглая слежка сделалась настолько невыносимой, что вдруг
Владимир Войнович, бывший с нами с самого утра, вообще человек очень сдержанный, резко оборвал свой разговор с Беллем, подскочил к «Волге», рывком открыл ее дверцу и стал крыть сидевших в ней на чем свет стоит, крича, что это позор для всей страны и как им не стыдно. Все слегка оторопели, а потом нам с отцом удалось оттащить Войновича от машины. Надо сказать, люди в машине все это время сидели, не шелохнувшись и не глядя в нашу сторону.

Провокации шли по нарастающей, и характерный пример — как все усугублялись неприятности с необходимым для Белля диетическим и режимным питанием. В первое же утро Беллей почти час, что называется, «промариновали» у входа в ресторан «Националя». Они имели полную возможность лицезреть пустой зал и слышать, что столики еще не готовы и поэтому их не могут обслужить. Надо отметить, что перед тем как спуститься к завтраку, Белль принял свои лекарства и сделал инсулиновый укол. Так что дело могло кончиться плохо в первые же сутки пребывания Белля в Москве.

В какой-то момент к Беллю подошел человек и обратился к нему по-немецки, сообщив, что он тоже постоялец гостиницы, и спросил, не ошибается ли он, узнав знаменитого писателя. Белль ответил, что его собеседник не ошибся, и объяснил свою ситуацию. «О, так вы еще не знаете здешние порядки! — ответил узнавший Белля немец. — Вам просто надо знать, что как только метрдотель получит десять рублей, столик появится в ту же секунду».

Тут как раз подоспел Копелев, с первого взгляда понявший ситуацию и забравший Беллей с собой.

Подобное разложение в системе «Интуриста» наблюдалось на каждом шагу.
Работники этой сферы вымогали деньги и взятки в другой форме, где только можно, наплевав на страх перед любыми «органами», перед возможностью нарваться на переодетого сотрудника КГБ — за вымогательство у иностранцев попавшегося могли взгреть так, что ему бы долго икалось.

Так, семья Беллей собиралась посетить Владимир и Суздаль, а для этого надо было получать особое разрешение. К даме, ведающей выдачей этих разрешений,
Белль подошел в сопровождении Копелева. Дама хмуро буркнула, что разрешения выдаются за две недели, что еще надо решать, кому их давать, а кому нет, и что вообще у нее сегодня день рождения, она спешит и не может всем этим заниматься. Копелев попросил ее подождать пять минут, быстро потащил Белля в инвалютную лавку при гостинице и ткнул пальцем в колготки, флакончик духов и что-то еще. Белль заикнулся насчет того, что это будет наглая до неприличности взятка и вообще неудобно дарить женщине такую дрянь от незнакомого человека. Копелев возразил, что все удобно и для нее это не дрянь. Через пять минут они вернулись к этой даме, и Копелев с очаровательной улыбкой сказал: «Простите, мы не знали, что у вас день рождения. Но позвольте вас поздравить». Еще через пять минут специальное разрешение на поездку всей семьи Беллей во Владимир и Суздаль было у них на руках.

ПО ЗОЛОТОМУ КОЛЬЦУ

Отъезд в Суздаль был намечен на утро 29 июля. За оставшиеся до отъезда дни
Белль полностью осуществил намеченную программу. Он сделал запись беседы с
Копелевым для немецкого телевидения (текст этой беседы был опубликован в
«Огоньке» перестроечного времени), побывал на двух ужинах в его честь — у
Василия Аксенова (где повидать Белля собрались литературные круги и, в частности, уже ощутившие первые грозовые разряды участники альманаха
«Метрополь») и у сотрудницы западногерманского посольства Дорис Шенк, съездил на могилу Богатырева (поднялся оттуда на могилу Пастернака, а потом навестил семьи Пастернаков и Ивановых в писательском поселке Переделкино), побывал в Загорске и провел еще несколько встреч — например, мой отец показал ему мастерскую скульптора Сидура…

Все это происходило на однообразно-тягостном и досадливом фоне все той же постоянной слежки и мелких провокаций. Что было тревожно — все яснее вырисовывалось «направление главного удара» этих провокаций: здоровье
Белля. Несколько раз ему срывали под различными предлогами возможность поесть после принятия лекарств и инсулинового укола — а ведь такое могло кончиться как угодно плохо, вплоть до диабетической комы. Особенно показательной стала поездка в Загорск. Поскольку время приема лекарств и пищи было строго расписано, то договорились, что на обратном пути Белль, приняв лекарства и сделав укол, остановится пообедать на даче у Вячеслава
Грабаря в поселке академиков близ Абрамцево (как раз приблизительно на середине дороги между Загорском и Москвой).

Когда выехали из Загорска, Белль по часам принял лекарства и сделал укол, а шофера специальной интуристовской машины попросили завернуть на дачу. Шофер категорически отказался, объяснив свой отказ тем, что Абрамцево выходит за
50-километровую зону вокруг Москвы и поэтому для въезда туда иностранцам тоже нужно специальное разрешение, а у Беллей разрешение только на
Загорск… При всех формальных основаниях в этом отказе имелись две вопиющие странности: во-первых, о вероятности остановки в Абрамцево были предупреждены лица, выдававшие Беллю разрешение на поездку в Загорск; во- вторых, все дачи кооперативных поселков научных и творческих работников вокруг знаменитого Музея-усадьбы Абрамцево расположены в поясе от 52-го до
56-го километра, и никогда (в случаях с другими иностранными гостями) не обращалось внимания на незначительное превышение 50-километровой зоны.

Конец этой поездки превратился в полный кошмар. Беллю в машине стало становиться все хуже и хуже, он был в состоянии, близком к потере сознания, его с трудом довезли до места, где можно было остановиться и перекусить.

Повторение таких эпизодов из раза в раз само по себе настораживало и вызывало самые серьезные опасения.

Сопровождать Беллей во Владимире и Суздале должны были мой отец, жена отца
Наташа и я. Я говорю «во Владимире и Суздале», а не «во Владимир и
Суздаль», потому что ехать вместе с ними мы не могли. По правилам иностранный гость, получивший разрешение посетить какое-то достаточно далекое от Москвы место, должен был, если не летел самолетом и не перемещался в специальной машине, оплатить туда и обратно отдельное купе в скором поезде — «интуристовское» купе, по «интуристовским» ценам, совершенно непохожим на обычные. И — «не вступать в лишние контакты» во время пути к месту, на посещение которого у него выдано разрешение. В силу всех этих причин совместная дорога была нам заказана. Поэтому мы отправились во Владимир на электричке.

Было воскресное утро, электричка была битком забита первой сменой покидавших Москву «мешочников» — несчастных людей, непонятно как тащивших на себе огромные горы запасов продовольствия, по меньшей мере на неделю.

В Суздале нас встретил тамошний архимандрит отец Валентин, все для нас уже устроивший. В годы Перестройки он скандально прославился из-за своего перехода вместе со всем приходом в ведение Зарубежной Православной Церкви.
Весь скандал поднялся из-за отказа отца Валентина писать «отчеты» высшему церковному руководству о встречах с иностранцами.

Отец Валентин отказывался писать отчеты уже много лет, но почему-то только в эпоху зрелой Перестройки этот вопрос достиг такой остроты, что был поставлен перед отцом Валентином ребром.

Но «черные метки» против имени отца Валентина копились, конечно, издавна. И наверняка можно сказать, что нескольким «черным меткам» он был обязан своим поведением во время приезда Беллей в Суздаль.

Мы пообедали у него, подождали немного и, прикинув по часам, что Белли должны уже быть на месте, отправились в интуристовский гостиничный комплекс, где договорились с ними встретиться.

СПЕКТАКЛЬ ДЛЯ ПИСАТЕЛЯ

Нельзя не сказать о сильном и неистребимом чувстве чего-то неладного, которым как-то сразу повеяло от унылых, гулких и пустынных коридоров тусклого цвета, больше похожих на окаменевшие кишки, от общей бетонной атмосферы, в которую мы окунулись. Мы шли по этим коридорам, казалось, до бесконечности, поворачивали в одну сторону, в другую, нашли наконец номер
Беллей и узнали, что они прибыли почти два часа назад и сразу отправились обедать. Нас смутил столь долгий обед, и мы кинулись в зал ресторана.

Сцена, которую мы там застали, трудно поддается описанию. Пустой зал ресторана. Глухой свет над ним. Семья Беллей сидит за пустым столом.
Писатель бледен, но старается не показывать, как ему плохо. (Его выразительное морщинистое лицо часто казалось мне излучающим тот свет, который исходит от старого, умудренного опытом и воспитавшего в себе спокойствие понимания вожака слоновьего стада: как он взглядывал, как слушал внимательно собеседника, чуть выпятив нижнюю губу и порой застывая, не донеся до губ сигарету. В трудные минуты это выражение — выражение уважительной к другим внутренней сосредоточенности — становилось резче и отчетливее). На лицах остальных членов семьи отражались самые разнообразные чувства. Встревоженной выглядела даже умевшая казаться безмятежной и улыбчивой жена Белля.

Рядом, за соседним столиком, заставленным явствами и бутылками, сидели двое молодых людей, уже достаточно (на вид, во всяком случае) поддавших, со склонившимся над ними и дружески беседующим с ними метрдотелем. Молодые люди были советскими, что несколько нас поразило. (Кто помнит те времена, тот знает, что вход в интуристовский ресторан простому советскому человеку был заказан). Чуть погодя мы узнали, что молодые люди появились практически одновременно с Беллями и метрдотель мигом бросился их обслуживать, не обращая на Беллей никакого внимания.

Когда мой отец яростно подскочил к нему, требуя объяснить, что происходит, и немедленно подать обед иностранным гостям, он как повернулся спиной, так мы больше его лица и не видели. Отмалчивался он тоже так, что мы не услышали ни единого слова. Потом он начал бочком-бочком выбираться из зала.
Тут отец нагнал его и сказал: «Послушайте! Вы не очень представляете, против кого вы разыгрываете этот спектакль! Перед вами Генрих Белль, знаменитый писатель, лауреат Нобелевской премии, президент Пен-клуба».

Надо сказать, за те дни нам всем приходилось повторять эту фразу бессчетное количество раз, в различных обстоятельствах, и если она срабатывала в обычном ресторане, музее и так далее, то на интуристовских чиновников это производило малое впечатление.

Метрдотель ничего не ответил и лица не повернул, но мне, стоявшему чуть сбоку, показалось, что он малость побледнел. Он еще быстрее стал выбираться из зала. Отец попросил меня не упускать его из виду, пока он попытается успокоить Беллей и решить с ними, не стоит ли немедленно переместиться к отцу Валентину, чтобы там нормально поесть. Я пустился за метрдотелем, не очень понимая, что смогу сделать, если он станет удирать в служебные помещения, но, решив по мере возможности быть его неудобной и неотступной тенью. Но метрдотель далеко не пошел. Он нырнул в подобие остекленной будочки при зале — этакий закуток со столом, креслами и телефоном. Когда я нагнал его, он вертел в руках телефонную трубку. Не знаю, то ли уже позвонил куда-то, то ли хотел позвонить, но раздумал. Увидев меня, он положил трубку, вышел из закутка и вернулся в зал. В дверях ресторана уже появился официант, которому метрдотель тихо отдал распоряжения, после чего
Беллей обслужили быстро и качественно (и, судя по совсем побледневшему к тому моменту Беллю, очень вовремя).

Мы забрали Беллей на вечернюю прогулку и договорились с ними, что все оставшееся им в Суздале время они будут столоваться у отца Валентина, а в гостинице появляться как можно меньше, только переночевать.

ДЕНЬ С ОТЦОМ ВАЛЕНТИНОМ

Следующий день мы провели с отцом Валентином. У него мы вместе с Беллями завтракали, обедали и ужинали, он же провел нас и по Суздалю, замечательно показав весь город.

Белль интересовался у отца Валентина, чем живет население Суздаля.

«А огуречники, — ответил отец Валентин, — что могут, выращивают на огородах на продажу и для себя». Возник легкий спор, как перевести на немецкий слово
«огуречники». Наконец, отец в приливе вдохновения выпалил: «Гюркистен!» — и семья Беллей развеселилась, отлично все поняв.

Вообще Беллю о многом интересно было поговорить с отцом Валентином, он расспрашивал его о церковных делах, о том, как сам отец Валентин, будучи священником, относится к тем или иным проблемам. Помню его вопрос о том, как в условиях советской действительности церковь понимает слова «всякая власть от Бога», и очень интересный ответ отца Валентина. Не привожу этого куска разговора, потому что, мне кажется, об этом должен рассказывать только сам отец Валентин, тут нельзя даже полсловечка воспроизвести неточно.

К сожалению, эти беседы все время прерывались многочисленными вторжениями.
Самые разные и странные люди появлялись в дверях и доказывали, что им нужно часок посидеть у отца Валентина, чтобы поговорить с ним по душам. Он их всех вежливо, но твердо выставлял, внутренне все больше накаляясь. Когда он пошел открывать дверь на очередной звонок, где-то после обеда, то был уже довольно сердит. Мы услышали, что на этот раз он говорит вполне резко.
Вернулся он хмурым, вздохнул и сказал: «Выставил-таки стукача, — потом покаянно перекрестился и добавил другим голосом, — прости меня, Господи, за эти слова…»

Выяснилось, что на сей раз рвался один из представителей Русской
Православной Церкви при ООН — человек, с которым отец Валентин сколько-то дружил лишь много лет назад, до отъезда того в Америку на постоянную работу. И теперь этот человек отчаянно убеждал отца Валентина, что, нежданно оказавшись на несколько дней в Советском Союзе, очень хочет провести целый день с дорогим отцом Валентином, поэтому первым делом и приехал к нему…

Учитывая все обстоятельства, я могу твердо сказать: отец Валентин превратил себя в тот щит, который наглухо прикрыл семью Беллей от многих передряг на время их пребывания в Суздале.

На следующий день, во вторник 31 июля, мы с раннего утра забрали семью
Беллей из гостиницы и привели их в дом отца Валентина. Уже были заказаны два такси, чтобы доехать до Владимира, посмотреть город и сесть на поезд.
Отец Валентин гордо сообщил нам, что встал в пять утра, чтобы сделать свои бесподобные мясные шарики в русской печи — вообще поваром отец Валентин был фантастическим (таким и сейчас остался, поднявшись до архиепископского сана).

Когда мы позавтракали и пришли такси, у отца Валентина глаза округлились: это были машины «спецзаказа», без шашечек и с задернутыми шторками счетчиками. Хотя отец Валентин заказывал такси на свой адрес и на свое имя и никаких особых машин не ждал.

Мы проехали во Владимир через церковь Покрова на Нерли. Километра за два от церкви было нечто вроде перегораживающего дорогу шлагбаума — длинный корявый брус, охраняемый настолько замотанной в платки и шали теткой, что определить ее возраст было невозможно. Как выяснилось, дорогу приказал перекрыть председатель колхоза: он считал, что многочисленные туристские машины и автобусы портят поля. Отсюда надо было идти пешком. Никакие уговоры на тетку не действовали. Когда ей объясняли, что у Генриха Белля больные ноги и он просто не пройдет такое расстояние по бездорожью (по возвращении из СССР Беллю ведь пришлось делать ампутацию обеих ступней), она знай твердила свое: «Председатель приказал, и больше ничего не знаю».
Неожиданно выручил один из шоферов, сказавший: «Да ты на себя погляди! Вся неприбранная, морда перекошенная, а у меня иностранцы в машине, а у иностранцев фотоаппараты. Вот сейчас щелкнут тебя — приятно тебе будет, если твоя фотография в таком виде в западном журнале появится?» Тетка подумала немного, но женское начало в ней явно взыграло. Она приосанилась, подняла шлагбаум и сказала: «Езжайте».

Возле церкви в объектив фотоаппаратов попал сам Белль. Одновременно с нами подошла группа говоривших по-немецки туристов (из ГДР, как выяснилось).
Один из них увидел Белля, оцепенел, потом робко подошел и спросил неуверенно, можно ли ему сделать фотографию своего любимого писателя. Белль улыбнулся и сказал: «Можно». Тот отошел так, чтобы снять Белля на фоне церкви, и несколько раз нажал кнопку. Углядев это, остальные туристы кинулись к нам, на ходу вытаскивая аппараты. На некоторое время Белль оказался в окружении сплошных щелчков и фотовспышек.

Оттуда мы поехали во Владимир, осмотрели город и двинулись к привокзальной площади, где Беллей должна была встречать с обратными билетами дама из
«Интуриста», чтобы посадить их в купе проходящего через Владимир скорого поезда. Там нас ждал самый удивительный сюрприз. Встретившая Беллей дама сообщила, что «Интуристу» не удалось взять купейные билеты, поэтому куплены четыре билета на обычную электричку, которые она и вручает Беллю. С тем она мгновенно упорхнула.

Все это ни в какие ворота не лезло. Поездка в электричке строжайше запрещалась всеми правилами, регламентирующими передвижение иностранцев за пределами пятидесятикилометровой зоны вокруг Москвы. За такую
«самодеятельность» работники «Интуриста» могли запросто потерять работу (по меньшей мере, если не хуже). И если при поездке в Загорск эти правила соблюдались так строго, что Беллю не дали пообедать, то почему на сей раз они были так грубо нарушены? Кроме того, билеты были заранее, еще в Москве, заказаны и оплачены — как они могли испариться? И оплачены они были в долларах — а долларовая «бронь» на билеты безотказно действовала всегда, и по этой «брони» билетов было с избытком.

В довершение всего, когда Белль стоял, растерянно вертя в руках билеты на электричку, из кассы вокзала появился отец Валентин, спокойно и без всякой очереди взявший купейные билеты всем нам, чтобы мы хотя бы ехали в одном с
Беллями поезде, если не в одном вагоне! Тут мы тем более остолбенели.

(Надо сказать, что, вернувшись в Москву, Белль взыскал с «Интуриста» 50 долларов за непредоставленные билеты; пусть это была не вся сумма, но все равно Белль считал это страшной местью и был очень доволен собой.)

…Мы вышли на перрон к электричке. То, что мы там увидели, ужаснуло всех.
Даже у Белля впервые округлились глаза. Перрон — хоть и в будний день — был забит людьми, рвущимися в Москву за продуктами. Едва подали поезд, как вся эта толпа, сбивая друг друга с ног, кинулась в открывшиеся двери, моментально забив даже тамбуры. Стало ясно, что со следующей электричкой будет то же самое. И что больному человеку ехать в такой электричке нельзя, даже если удастся его в нее посадить.

Пока мы торчали на платформе, не зная, что предпринять, отец Валентин предпринял самые активные действия. Сперва он обратился в диспетчерскую будку при стоянке такси, нельзя ли оформить срочный заказ на две машины на поездку до Москвы. Баба-диспетчерша просто наорала на отца Валентина, не считаясь с его саном: мол, заказ на поездки за пределы Владимирской области надо оформлять как минимум за сутки, и пусть не пытается обойти существующие правила! Тогда отец Валентин из ближайшего таксофона позвонил уполномоченному по делам религий Владимирской области (очень крупная должность в советские времена). У отца Валентина сложилось впечатление, что тот заранее ждал его звонка. На первые же слова о неприятностях со знаменитым писателем Беллем и необходимости организовать для него машину уполномоченный ответил, что сейчас постарается что-нибудь придумать.

И придумал на удивление быстро. Буквально через пять минут одна из черных
«Волг», доставивших нас из Суздаля во Владимир, стояла на привокзальной площади, возле самой платформы. Вторая, как объяснил шофер (тот самый весельчак, который пристыдил тетку у шлагбаума), уже отправилась выполнять другое задание… Представьте себе наше изумление, когда в момент нашей наивысшей растерянности возник один из шоферов доставивших нас в Суздаль
«особых» машин. «Что, не смогли сесть на электричку? Так давайте я отвезу наших гостей прямо в Москву!» Мы объяснили ему, что машина только одна, мы все в нее не поместимся, а поедем мы только вместе. Шофер возразил, что это проблема решаемая — надо взять одно из тех такси, что стоят на привокзальной стоянке. Подошедший отец Валентин напомнил ему, что поездка предстоит за пределы Владимирской области… Шофер ответил, что это тоже не проблема, подошел к первому же из ждущих на стоянке водителей. «В Москву поедешь?» — «Да я бы с радостью», — ответил тот (еще бы не с радостью, ведь поездка стоила бы не меньше 50 рублей). Наш шофер увел таксиста в диспетчерскую будку, и они вышли оттуда буквально через несколько секунд: ошарашенный таксист держал в руке разрешение на поездку за пределы
Владимирской области, которое, к его изумлению, ему выдали без единого вопроса и без ругани. Мы благополучно отчалили и без дальнейших приключений добрались до Москвы.

ПРОЩАНИЕ

В Москве Белль провел еще два дня, заполненных тем же несметным количеством дел, торжественных обедов и ужинов и постоянным «сопровождением», что и до отъезда в Суздаль. Но теперь Белль был постоянно на виду. Копелев либо мой отец, либо еще кто-то из друзей находились при нем неотлучно, питался Белль в основном у друзей, все к тому времени наладивших, поэтому для всяких неприятных эпизодов и провокаций, крупных и мелких, не оставалось пространства.

3 августа мы провожали Беллей в аэропорту «Шереметьево». За соседней стойкой проходила досмотр женщина, вылетавшая с туристской группой в
Венгрию. Провожал ее коренастый мужичок средних лет, выглядящий достаточно солидно, уверенный в себе. На груди у него болталась карточка журналиста, аккредитованного на Спартакиаде народов СССР.

Таможенница с довольно брезгливым видом извлекла из чемоданчика женщины батон колбасы и пачку гречки: «Нельзя. Не положено». Женщина попыталась протестовать, выяснить, почему нельзя, а ее провожающий — муж или близкий друг — зашел за барьерчик, у которого стоял, подошел к стойке и тоже попытался объясниться с таможенницей. Та слушать его не стала, а немедленно завопила пронзительным голосом нечто похожее на знаменитое булгаковское
«Палосич!»

Появился «Палосич» (будем называть его так) — очень высокий и очень плоский мужчина, настолько плоский и худой, что профиль его казался грубо вырезанным из куска коричневатого картона, торчащего из синеватого мундира с большим, чем у таможенницы, количеством всяких звездочек и нашивок.
Только глянув на ситуацию и не став вникать в подробности, он сразу заорал на мужчину: «А ты что тут делаешь? А ну пошел вон!»

И мужчина покорно поспешил убраться, унося с собой колбасу и гречку.

Этот эпизод с унижением человека произвел на Белля почти шоковое впечатление и много прибавил к его пониманию того, чем и как жила и дышала наша страна.

Были и замечательные встречи, показывавшие Беллям, что отношение к ним властей и прилипал власти не имеет ничего общего с отношением к ним того большинства, которое и есть Россия. В день перед отъездом Беллей мы с отцом повели Раймонда и Гайде в Донской монастырь. Помню, мы смотрели открытую в то время во флигеле выставку Гонзаго, когда к нам подошел молодой реставратор, заинтересовавшийся, услышав немецкую речь. А узнав, что перед ним сын Белля и что сам Белль сейчас в Москве, реставратор не мог сдержать эмоций. Белль — его любимый писатель, объяснил он, и он постоянно носит при себе и перечитывает какую-нибудь из книг Белля. Вынув книгу, которая была при нем в тот момент («Долина грохочущих копыт» или «Бильярд в половине десятого», точно не помню), он спросил, не сможет ли Белль ее надписать.
Раймонд забрал книгу, а отец оставил реставратору свой телефон.

Уже после отъезда Белля реставратор позвонил, заехал к отцу и забрал надписанный экземпляр. А в тот момент реставратор стал предлагать показать все запасники музея, куда он может нас провести, и мы посмотрели немало интересного. Раймонд, сам скульптор и архитектор, и очень талантливый (он уже был неизлечимо болен и, кажется, это знал; прожил он после этого очень недолго, и его смерть была для Генриха Белля тяжелейшим ударом), стал увлеченно обсуждать с реставратором профессиональные проблемы. После этого мы отправились обедать на террасу ресторана «Прага» при так называемом зимнем саде, где нам удалось несколько исправить неблагоприятное впечатление, произведенное на Беллей сервисом «Интуриста». Как ни странно, и метрдотель, и официанты, и даже, кажется, швейцар «Праги» знали, кто такой Генрих Белль, и нас обслужили просто замечательно.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать — о многом другом лучше рассказывать другим людям.

Но одно я знаю точно: Белль никогда не сомневался, что все неприятности, с ним происшедшие, не имеют никакого отношения к России и ее народу.
————————
© Lucky http://vlad.webm.ru